— Вы совершенно правы, — сказала я. — А
тюрьма — это ерунда: такие негодяи заслуживают большего. Вы, Нуарсей, и вы,
Сен-Фон, славно потрудились над трансформацией моей души, и я собираюсь
доказать вам, что усилия ваши не были напрасны. Если уж браться за злодейство,
так давайте обставим его с должным размахом. План у меня простой: пока этот пес
будет издыхать от моей руки, вы оба будете сношать меня.
— Разрази гром мои потроха! — воскликнул министр,
опрокидывая очередной бокал шампанского. — Ты просто прелесть,
Жюльетта. — И начал расстегивать панталоны. — Какая же ты у нас
умница! Стоит ей изречь одно лишь слово, и бац! — мой член разбухает. Так
ты действительно намерена осуществить свой план?
— Клянусь головкой вот этого члена, в который я вдыхаю
жизнь, — с жаром сказала я, сжимая в руках покрасневший и уже отвердевший
орган Сен-Фона.
Улучив момент, когда я нагнулась, Нуарсей схватил меня за
ягодицы.
— Черт меня побери, Сен-Фон, я всегда говорил вам, что
это — прелестное создание. — И он вставил свой инструмент между моих
трепетных полушарий.
— Будет, будет вам, господа, сначала выслушайте мой
план до конца. Я хочу украсить это событие некоторыми очаровательными деталями.
Я встречусь с Бернолем еще раз и скажу ему, что ужасно раскаиваюсь в своей
резкости, которую допустила в прошлый раз, скажу, что это было недоразумение,
расцелую его, и за полчаса он в меня влюбится, потеряет голову от возбуждения и
трахнет меня… Нет, не так — он будет содомировать меня! И в этот критический
момент вы, Сен-Фон, неожиданно ворветесь в комнату как раз, когда он будет
кончать. Вы будете кричать, что вы — мой любовник, изобразите гнев, приставите
кинжал к моей груди и добавите, что я должна или убить Берноля или умереть
сама. Я, конечно, убью его. Мы пригласим Клервиль, и она придумает еще
что-нибудь пооригинальнее.
Обсуждение предстоящих злодеяний всегда нравилось моим
распутникам: слушая меня, они трепетали от вожделения и больше не могли
сдерживаться. Двери будуара открылись, вошли несколько служанок, и все
присутствующие осыпали мой зад жаркими ласками, причем особенно усердствовали
оба злодея, которых воображение приводило в экстаз. Вскоре ураган утих, мне
выдали пятьсот тысяч франков в виде награды и обещали еще миллион в тот день,
когда мой план осуществится.
Мысль об этом миллионе чрезвычайно меня взволновала, кроме
того, отступать было уже поздно. Я поспешно выехала в поместье, взяла перо,
бумагу и написала Бернолю. «Добрый господин, — так начала я, —
наконец-то в моем сердце проснулись дочерние чувства, я пишу это письмо и
плачу: скорее всего, мне помог чистый деревенский воздух, изгнавший жестокость
из моей души-, жестокость, коюрой насыщена душная парижская атмосфера; прошу
вас навестить меня в моем уютном идиллическом уголке, в моем гнездышке, где
царит мудрая Природа; дайте мне возможность излить свои чувства к вам, которые
она мне внушает». И он приехал… Ах, как сладка была моя радость, как дрожала я
в предвкушении своего коварного злодейства — словами это выразить невозможно.
Первым делом я показала ему свое роскошное жилище, и он был приятно поражен, а
мои искусные ласки довершили его искушение.
Когда мы поужинали за великолепно сервированным столом, я
его спросила:
— Как мне исправить то зло, что я принесла вам из-за
своей испорченности? Знаете, господин Берноль, мое положение не из легких. Я
постоянно настороже, мне приходится следить за каждым своим шагом. Я близка к
всесильному министру, я — его подруга; стоит ему только шевельнуть пальцем, и я
погибла. А в прошлый раз, когда вы стояли передо мной, я воспринимала вас не
как своего отца и, признаться, чувства, обуревавшие меня, были совсем не дочерними.
Я ощущала в себе что-то в тысячу раз более нежное, более возвышенное, чем
чувство дочери к отцу, я боялась не совладать с собой и была вынуждена
притвориться холодной и даже грубой и жестокой. Что еще оставалось мне делать?
Ведь меня переполняла святая неземная любовь… Да, Берноль, я знала, что вы
любили мою мать, и я отела, чтобы вы так же полюбили меня, но если мы оба хотим
познать счастье, нам надо быть предельно осторожными: осторожность — это наше
спасение. Но из тех ли вы мужчин, на которых может положиться женщина?
Честный и добропорядочный Берноль содрогнулся, услышав такие
слова.
— Милая моя девочка, — заговорил он в глубоком
смятении и замешательстве, — я хочу лишь пробудить в тебе чувство дочерней
любви, только это мне нужно; религия и честь, которыми я дорожу несмотря на мое
нынешнее положение, не позволяют мне принять от тебя другое чувство. Не упрекай
меня в, бесчестии за то, что я тайно сожительствовал с твоей матерью, ведь мы
оба считали, что наши добровольные и нерасторжимые узы угодны Небу, хотя то,
что мы делали, было незаконным с точки зрения морали. Я понимаю это, я это
понимал и тогда. Природа и Бог простили нас, но то, что ты предлагаешь
сейчас, — это чудовищно! Чудовищно в глазах Природы и в глазах Бога!
— Какой же вы косный и отсталый человек! —
воскликнула я, ласково целуя его в щеку и поглаживая ему бедро. — Но, увы,
я вас обожаю, — продолжала я с возрастающим жаром. — Неужели мои
чувства вас нисколько не трогают? Дайте же мне жизнь во второй раз, ибо моя
единственная мечта — иметь от вас ребенка; своей первой жизнью я обязана вашей
любви, так пусть и со второй будет то же самое. Вы дали мне жизнь, так неужели
теперь отнимете ее у меня? Да, Берноль, да, я без тебя умру.
Две, белые как снег груди, красивейшие в мире груди, как бы
невзначай выглянувшие из-под корсажа, глаза, наполненные истомой и надеждой, и
вожделением, блуждающие руки, гладящие отцовские бедра, расстегивающие
отцовские панталоны, подбирающиеся к твердеющему на глазах органу, который дал
мне жизнь, — все это не могло не пробудить страсть Берноля.
— Боже мой, что ты со мной делаешь? — жалобно
произнес он. — Я же не вынесу этого! Как я буду смотреть в глаза живому
образу твоей матери, которую я боготворил до самой ее кончины?
— Сегодня, милый Берноль, твоя возлюбленная оживает:
посмотри на меня — ведь перед тобой та, кого ты так страстно любил когда-то;
смотри, как волнуется ее грудь, целуй же ее жарче, и любовь твоя возродится.
Разве ты не видишь, до какого состояния ты меня довел? Взгляни,
жестокий, — добавила я, приподнимая юбки и откидываясь на спину. —
Да, да, смотри и продолжай упрямиться, если у тебя нет сердца.
Так простодушный Берноль, сраженный наповал, угодил в
западню, которую я ловко подстроила для его добродетели; где ему было понять,
что если женщина ласкает ничтожное существо, она лелеет в своей черной душе
только одну мысль — уничтожить его. Обладавший трепетным членом — жестким,
каким-то, я бы сказала, таинственно одухотворенным, а самое главное,
необыкновенно длинным, — Берноль доставил мне немалое наслаждение, а я,
вдохновленная его искренним пылом, отвечала ему тем же и, впиваясь руками в его
ягодицы, судорожно прижимала его к себе. Наслаждение это длилось несколько
долгих минут, затем я высвободилась из его объятий, скользнула вниз и мертвой
хваткой впилась губами в предмет — первопричину моего земного существования,
после чего снова втолкнула его в свое влагалище до самого корня. Берноль кончил
и едва не потерял сознание, я моментально ответила мощнейшим оргазмом,
почувствовав, что мое греховное чрево, запятнавшее себя кровосмешением,
наполнилось тем самым семенем, которое много лет назад было брошено в утробу
моей матери. И я зачала. Но о своей беременности я расскажу немного позже.
