— Кто этот странный субъект? — с удивлением
спросили мы у мадам Дюран.
— Чрезвычайно богатый человек, — ответила
она. — Но я не могу назвать вам его имя, ведь и вам бы не понравилось,
если бы я направо и налево рассказывала о вас.
— Его развлечения не идут дальше того, что мы увидели
нынче?
— Обычно он сам совершает убийство, однако сегодня,
очевидно, был не в форме и попросил вашей помощи. Я вижу, вы удивлены его
странным поведением? Ну что ж, вы не ошиблись: он действительно отличается
стыдливостью и щепетильностью в подобных делах. Кроме того, он очень набожный
человек и после таких жутких утех непременно бежит молиться Богу.
— Бедняга, он воистину достоин жалости. Если человек не
в состоянии сокрушить вульгарные предрассудки, ему лучше вообще не ступать на
наш путь, ибо тот, кто, избрав его, не пойдет по этой дороге твердым, уверенным
шагом, обречен на многие неприятности в жизни.
После этого мы облачились в одежду, забрали свои покупки,
еще раз поблагодарили и щедро вознаградили гостеприимную хозяйку и возвратились
в карету с решительным намерением регулярно посещать Дюран и как можно лучше и
плодотворнее употребить снадобья, купленные у нее.
— Я собираюсь отравить первого, кто встретится на моем
пути, — мечтательно сказала Клервиль, — причем без всякого повода,
просто ради того, чтобы совершить то, что уже сейчас возбуждает меня безмерно и
вытесняет из моего сердца все остальные соблазны.
А у меня вдруг возникло острое желание познакомить с Дюран
Бельмора: мне показалось, что они созданы друг для друга, и я всю дорогу
представляла своего любовника в объятиях этого исчадия ада. При первой же
встрече я упомянула ее имя; он был с ней не знаком, но согласился навестить ее
вместе со мной. Рассыпавшись в извинениях за то, что я столь непростительно
игнорировала ее — дело в том, что прошло довольно много времени после того
памятного посещения ее дома, так как у меня не нашлось ни одной свободной
минуты, — я представила ей графа, и она очень благосклонно встретила его.
Восхищенный всем увиденным, он сделал многочисленные покупки и, конечно же,
воспылал вожделением к обольстительной хозяйке. Я не обманулась в своих
надеждах, и моему взору предстала удивительно сладострастная сцена — первым
делом Бельмор совершил с колдуньей акт содомии, затем спросил, не сможет ли она
удовлетворить самое горячее его желание. Я дала ей необходимые пояснения, были
доставлены жертвы, и Бельмор без промедления, с моей помощью, насладился
вдосталь.
— Сударь, — обратилась к нему растроганная
хозяйка, — позвольте выразить вам свое восхищение, потому что ваша страсть
покорила меня. Если вы еще раз навестите мой дом, скажем, послезавтра, я покажу
вам спектакль примерно в том же духе, только в тысячу раз более впечатляющий.
Мы прибыли в назначенный день, но никто не открыл нам дверь.
Окна были плотно прикрыты ставнями^ дом казался совершенно безлюдным, и мы
уехали ни с чем. Несмотря на долгие и усердные поиски и запросы, которые я
предприняла, мне так и не пришлось узнать, что сталось с этой необыкновенной
женщиной.
В последующие два года моей жизни не произошло ничего,
заслуживающего внимания. Я по-прежнему жила на широкую ногу, мои жестокие утехи
множились с каждым днем и, в конечном счете, довели меня до того, что я
утратила всякий вкус к, обычным удовольствиям, которые в изобилии предлагает
нам Природа; я дошла до такой стадии, что если развлечения не сулили мне ничего
из ряда вон выходящего или, на худой конец, просто преступного, я даже не
давала себе труда притвориться, будто они меня заинтересовали. Очевидно, так
случается, когда мы достигаем состояния полнейшего безразличия, из которого
может нас вырвать только добродетельная мысль или столь же добродетельный
поступок. Это можно объяснить тем, что душа наша истощена настолько, что самый
слабый голос добродетели может перебороть наше оцепенение, или же тем, что,
подстегиваемые вечной погоней за разнообразием и утомленные от злодейства, мы
начинаем испытывать тоску по чему-то противоположному. Как бы то ни было,
наступает момент, когда вновь появляются давно забытые предрассудки, и если
подобное случается с человеком, который долго шел путем порока и свыкся с ним,
на него могут внезапно обрушиться великие несчастья, ибо нет ничего страшнее,
чем приползти назад в Сузу
[115]
потерпевшим поражение и
опозоренным.
Мне как раз пошел двадцать второй год, когда Сен-Фон изложил
мне очередной гнусный план. Он все еще тешил себя мыслью сократить
народонаселение и теперь задумал уморить голодом две трети Франции и с этой
целью скупить в невероятном количестве съестные припасы, главным образом зерно;
в исполнении этого грандиозного замысла мне предстояло играть главную роль.
А я — да, друзья мои, я не стыжусь признаться в этом, —
испорченная, как мне казалось, до мозга костей, содрогнулась, узнав его план.
О, фатальный миг слабости, которую я себе позволила! Зачем я не подавила в себе
этот мимолетный, совсем слабый импульс? Сен-Фон, проницательный Сен-Фон, сразу
заметил его, повернулся ко мне спиной и молча вышел из комнаты.
Я смотрела ему вслед, хотя за ним уже закрылась дверь, и
слышны были только его удаляющиеся шаги. Я подождала еще некоторое время,
потом, поскольку уже наступила ночь, легла спать. Долго лежала я, не сомкнув
глаз, а когда заснула, мне приснился страшный сон: я увидела неясную, жуткую в
своей нереальности фигуру человека, который подносил пылающий факел к моему
имуществу — моей мебели, моим картинам, коврам и дорогим безделушкам, к стенам
моего роскошного жилища. Все разом вспыхнуло ярким пламенем, из которого
внезапно возникло юное создание, простирающее ко мне руки… Оно отчаянно
пыталось спасти меня и в следующий же миг погибло в огне. Я проснулась мокрая
от пота, и в моем взбудораженном сознании всплыло то давнее предсказание
гадалки: «Случится великое горе, когда в вашем сердце исчезнет зло». «О,
небо! — беззвучно вскричала я. — Стоило лишь на краткий миг перестать
быть порочной, и вот уже мне грозят неведомые беды». Мне стало ясно, что меня
скоро поглотит бездна злоключений. Девушка, которую я видела во сне, была моя
сестра, упорствующая в своих заблуждениях моя несчастная Жюстина, отвергнутая
мною за то, что предпочла путь добродетели; ко мне взывала сама добродетель, и
порок содрогнулся в моем сердце… Какое фатальное предсказание! И рядом нет
никого, кто мог бы дать мне добрый совет, все доброжелатели исчезли в тот самый
момент, когда были нужнее всего… Я все еще пребывала во власти этих мрачных
мыслей, когда в спальню без стука вошел незнакомый человек таинственного вида,
молча протянул мне письмо и неожиданно исчез. Я сразу узнала почерк Нуарсея.
«Ты разорена, — писал он. — Никогда я не
предполагал встретить трусость в человеке, которого воспитал сам по своему
подобию и поведение которого до сих пор было безупречно. Советую тебе даже не
пытаться исправить допущенную оплошность, так как теперь слишком поздно: твой
порыв выдал тебя с головой, и не стоит лишний раз оскорблять министра, полагая,
что это сойдет тебе с рук и что ты и впредь сможешь водить его за нос. До того,
как стемнеет, ты должна покинуть Париж; возьми с собой деньги, которые есть при
тебе, и больше ни па что не рассчитывай. Ты лишилась всего, что приобрела
благодаря широте души Сен-Фона и его попустительству; тебе известно, что он
всемогущ, ты знаешь также, каким может быть его гнев, когда он увидит себя
обманутым, поэтому не медли — спасай свою жизнь. И крепко держи язык за зубами,
иначе кара настигнет тебя даже на краю света. Я оставляю тебе десять тысяч
ливров в год, которые ты от меня получаешь, они будут регулярно выплачиваться
тебе в любом месте. А теперь спеши и ни о чем не рассказывай своим друзьям».
