Я ни разу не видела смерти, более возвышенной, чем кончина
господина де Лорсанжа, возвышенными и благородными были его предсмертные речи и
поступки, его спальня превратилась в храм, где совершались всевозможные
священнодействия. Он увещевал и молил меня, он безумно надоел мне разговорами о
маленькой дочери, которую считал своей, и, наконец, в окружении трех или
четырех непрестанно бубнящих исповедников, испустил дух. Если бы этот кошмар
длился еще дня два, мне кажется, я бы сбежала без оглядки, оставив его наедине
со смертью. Почести, оказываемые умирающему, представляют собой еще одну
общественную условность, которая кажется мне верхом бессмысленности. На мой
взгляд, человеку надо воздать все, что он заслуживает, при жизни, но как только
Природа, поразившая его недугами, дает нам понять, что она начала процесс
возвращения своего создания обратно в свое лоно, вместо того, чтобы мешать ей,
мы должны предоставить событиям идти своим чередом, в крайнем случае можно
ускорить этот процесс, но ни в коем случае не замедлять его. Иначе говоря,
больного следует оставить наедине со своими собственными заботами, можно
поставить в его изголовье, если вам так уж хочется, какую-нибудь безделушку,
которая будет отвлекать его от мрачных мыслей, и спокойно заниматься своим
делом. Для здорового человека, которому еще не пришел срок выполнить последнее
предназначение на земле, противопоказано и противоестественно дышать заразным
воздухом в комнате больного или умирающего и тем самым подвергать себя опасности
заражения, кроме того, по моему мнению, нет ничего более преступного, чем
пытаться заставить Природу отступить от своего намерения; поскольку я всегда
поступаю сообразно своим принципам, уверяю вас, что никогда не придет мне в
голову кормить больного или утешать его. Впрочем, мне не хочется, чтобы это
приписывали моей жестокости, ибо такое поведение подсказано мне разумом, а
разум мой редко подводит меня там, где дело касается философских вопросов.
Итак, похоронив своего благороднейшего супруга, я с легким
сердцем надела траур, и мне говорили, что до сих пор им не приходилось
совокупляться с очаровательной вдовой в траурном платье в день похорон — это
произошло в компании друзей Шабера. Однако, как ни приятно носить эти мрачные
одеяния, главной радостью для меня стал тот факт, что я оказалась владелицей
четырех богатых поместий, оцениваемых в пятьдесят тысяч ливров, плюс к тому в
сундуках покойного графа я нашла сто тысяч франков наличными
[118]
.
Этого более чем достаточно для путешествия в Италию, думала
я, перекладывая пухлые— пачки денег в свой дорожный сундучок, и это еще раз
подтверждало, что рука судьбы, благоволящей к злодею, всегда раздает наибольшие
милости самому преданному стороннику злодейства.
По счастливой случайности, аббат Шабер незадолго до того
путешествовал по Италии и теперь снабдил меня самыми лестными рекомендательными
письмами. Взамен я оставила на его попечение свою дочь, и он обещал заботиться
о ней; нет нужды добавлять, что моя забота о ребенке объяснялась материальными
соображениями, а не материнскими чувствами, так как ничего подобного не было в
моем сердце. В качестве предметов для утоления похоти я взяла в дорогу одного
сильного, хорошо сложенного и смазливого лакея по имени Зефир, с которым часто
развлекалась, изображая Флору, и горничную Августину — восемнадцатилетнюю
девушку прекрасной наружности. В сопровождении этих двух преданных мне душой и
телом слуг, еще одной случайной попутчицы, нескольких коробок с багажом и
наполненным доверху драгоценным сундучком я села в дилижанс и быстро, без
остановок, не считая ночлега, добралась до Турина.
«Наконец-то я здесь, в Италии, — думала я, глубоко
вдыхая в себя свежий воздух, — в этом благословенном краю, куда всегда влекло
любознательные умы; наконец я в стране Нерона и Мессалины. Быть может, на этой
священной земле, по которой они ступали, я обрету дух этих великих учителей
злодейства и распутства и смогу преумножить жестокости сына Агриппины, зачатого
в инцесте, и развратные утехи неверной супруги Клавдия». Эта вдохновенная мысль
не дала мне заснуть в ту ночь, и я провела ее в объятиях юной и пикантной
стервы на постоялом дворе Инглитерра, где остановилась; это было восхитительное
создание, которое мне удалось соблазнить через час после приезда и благодаря
которому я испытала давно забытые радости новизны.
Во всей Италии нет тоскливее и безрадостнее города, чем
Турин; двор здесь удручающе скучный, знать вялая и меланхоличная, чернь
напоминает висельников, к тому же она суеверна и набожна. Словом, я нашла
ничтожно мало возможностей для удовольствий; покидая Анжер, я обдумывала план
предстоящего распутства, лелеяла его всю дорогу и в Турине приступила к его
осуществлению. Я решила выдавать себя за известную странствующую куртизанку и
показать все, на что способна, чтобы накопить средства, достойные моих
прелестей и талантов, и в моих интересах, как материальных, так и плотских,
было не упускать ни одного мужчины, независимо от возраста, угодившего в мои
сети. Однажды, вскоре после прибытия, я отправила записку синьоре Диане, самой
известной своднице в Турине, сообщая о том, что в городе объявилась красивая
молодая француженка, готовая оказать соответствующие услуги, и что она будет
весьма признательна, если уважаемая дама соблаговолит принять ее; ответ не
заставил себя ждать. Я рассказала своднице о своих планах и заявила, что
клиенты от пятнадцати до двадцати пяти лет могут иметь меня бесплатно, если они
гарантируют удовлетворить мои желания; что я беру по пятьдесят луидоров с тех,
кому от двадцати пяти до тридцати пяти лет, сотню с тех, кому от тридцати пяти
до шестидесяти, и две сотни с клиентов старше шестидесяти вплоть до самого
престарелого возраста; что же касается их фантазий, прихотей и извращений, я
готова удовлетворить их все, без исключения и согласна даже на истязания.
— А как насчет зада, прелестная вы моя? — прервала
меня синьора Диана. — Как насчет зада? Ведь он горячо почитается у нас в
Италии; вы больше заработаете своей жопкой за один месяц, чем за год, торгуя
своей куночкой.
Я уверила Диану, что также расположена к содомии и что за
двойную плату никаких отказов с моей стороны не будет.
Буквально на следующий день я получила от Дианы послание,
что меня ждут к ужину во дворце герцога Шабле.
Совершив один из тех сладострастных туалетов с омовением,
что добавляет последние искусные штрихи к естественным чарам, я отправилась к
этому Шабле, которому в ту пору было сорок лет и который был известен на всю
страну своими изысканиями в области утех Венеры. При герцоге находился один из
его клевретов, и они объявили мне без обиняков, что в предстоящем спектакле я
буду исполнять пассивную роль.
— Снимай с себя всю эту амуницию, — сказал герцог,
проводив меня в очень элегантную комнату, — потому что она часто скрывает
дефекты. Я повиновалась.
— Имея такое прекрасное тело, не стоит надевать на себя
ни одной тряпки. — с одобрением заметили оба, а герцог добавил: — Все
француженки таковы: и фигура и кожа у них великолепны, здесь в Италии нет
ничего подобного.
