Как часто мы слышим безмозглых ораторов, которые клеймят
женские страсти, забывая о том, что эти страсти производят искру, зажигающую
лампу философии; они забывают, что именно холодным и бесстрастным мужчинам мы
обязаны рождением всех тех религиозных глупостей, которые так долго
свирепствовали на земле. И пламя эмоций спалило дотла это отвратительное
пугало, это Божество, во имя которого столько глоток было перерезано в течение
многих веков, только страсть осмелилась снести с лица земли мерзкие алтари. Но
даже если наши страсти не оказали мужчинам других услуг, разве этого
недостаточно, чтобы они были снисходительными к нашим прихотям и капризам, а мы
к слабостям этих кретинов? Да, дорогие мои, презирайте клевету, которой люди с
радостью готовы запятнать вас, наплюйте на свой позор, ибо иного он не
заслуживает, привыкайте ко всему, что может навлечь на вас обвинения, умножайте
свои злодейские дела, и они дадут вам силу без страха смотреть в будущее, они
уничтожат зародыши угрызений, прежде чем те дадут всходы. Пусть вашими
принципами станут такие, которые лучше всего согласуются с вашими
наклонностями, только не надо спрашивать себя, согласуется ли это с погаными
человеческими условностями, и не стоит упрекать себя за то, что вы не родились
под другими звездами, в другом краю, где подобное поведение приветствуется.
Делайте только то, что вам нравится и приносит наслаждение, все прочее —
ерунда. Будьте высокомерно безразличны к пустым словам: порок, добродетель —
все это понятия, не имеющие никакого реального смысла, они произвольны, их
можно поменять местами, они выражают лишь то, что модно в данном месте и в
данное время. Повторяю еще раз: позор и бесчестие скоро оборачиваются
сладострастием. Где-то, кажется у Тацита, я прочитала, что бесстыдство — это
высшее и последнее удовольствие для тех, кому надоели все остальные, испытанные
сверх всякой меры. Я признаю, что это удовольствие сопряжено с опасностью, так
как необходимо найти средство — и очень мощное — чтобы извлечь наслаждение из
этого вида самоуничижения, из этого сорта деградации чувств, который порождает
все остальные пороки, ибо удовольствие это иссушает душу или, лучше сказать,
лишает женщину воздуха, оставляя взамен удушающую атмосферу запредельного
разврата и не оставляя ни малейшего выхода чувству раскаяния. Последнее не
просто исчезает — в нем появляются совершенно новые краски и оттенки, и вот мы
видим перед собой человека, который утратил вкус ко всему, кроме того, что
может вызвать раскаяние, и который вновь и вновь, с тайным сладострастием,
вызывает в себе это чувство, чтобы испытать удовольствие от его подавления, и
постепенно доходит до самых изощренных излишеств, и доходит до этого тем
скорее, чем больше нарушает закон и чем чаще насмехается над добродетелями.
Преодолеваемые препятствия становятся эпизодами сладострастия, и зачастую они
больше возбуждают извращенное воображение, чем сам акт. Но самое восхитительное
здесь то, что человек ощущаем себя счастливым, и он действительно счастлив.
Разумеется, счастье зависит исключительно от нашей внутренней организации и
может встречаться как в высших сферах добродетели, так и в бездне порока… Это
так, но разве добродетель способна довести до сумасшествия? Разве холодную
окаменелую душу может утешить или согреть нищенское вознаграждение, которое
сулит добродетель? Нет, друзья мои, нет — добродетель никогда не принесет нам
счастья. Лжет тот, кто говорит, что обрел в ней счастье — он выдает за счастье
то, что на деле является иллюзией тщеславия. Со своей стороны я всеми фибрами
души презираю, ненавижу добродетель, ненавижу настолько же, насколько в прошлом
боготворила ее, и радость, которую я испытываю, постоянно попирая ее ногами, я
хотела бы увенчать высшим блаженством: уничтожить ее в каждом сердце, где она
обитает. Как часто мой кипящий мозг, переполненный самыми невероятными образами
и картинами, распалялся настолько, что я жаждала только од??ого — очертя голову
броситься в безбрежный океан бесстыдства. Мне надо было еще раз, раз и
навсегда, увериться в том, что я распутница; я хотела бы сбросить вуаль
лицемерия, растоптать неблагодарные клятвы, мешающие открыто заниматься
развратом, и сделаться самой распутной из падших женщин. Признаться, я завидую
судьбе тех дивных созданий, которые украшают наши улицы и удовлетворяют грязную
похоть каждого встречного; они опускаются до самого предела деградации,
погрязая в грязи и в ужасном пороке; бесстыдство — их удел, но они не ощущают
его, не ощущают ничего, кроме удовольствия. Какое это счастье! Почему бы всем
нам не стремиться к этому? В целом мире нет счастливее того, в ком бьется
сердце, закаленное страстями, кто на крыльях страстей воспаряет туда, где не
существует ничего кроме наслаждения. И зачем ему ощущать что-то другое? Ах,
милые мои, если бы только мы могли достичь таких высот распущенности, мы
перестали бы выглядеть мерзкими грешницами! Сама Природа открывает нам врата к
счастью, так давайте же войдем в них!
Клянусь моими грешными потрохами, они отвердели! —
вскричала неистовая Дельбена. — Они ожили, вознеслись в небо, эти
божественные столпы, которые я трогала, беседуя с вами. Смотрите, они тверды
как сталь, и моя жопка трепещет и страстно ждет их. Идите же сюда, добрые мои
друзья, ублажите ненасытный зад вашей Дельбены, в самые сокровенные глубины
распутного чрева влейте свежие струи спермы, которая, если это вообще возможно,
погасит пожар, пожирающий меня! Ко мне, Жюльетта, я хочу по капле высосать весь
нектар из твоей куночки, пока наши могучие рыцари трудятся над моей попой.
Вольмар пусть сядет на твое лицо, пусть вручит тебе свои прелести — лижи их,
ешь их, пей их, а одной рукой ты будешь ласкать Флавию, другой — ягодицы
Лоретты.
Участники, спектакля заняли свои места. Оба любовника
Дельбены по очереди занимались с ней содомией, моя плоть, словно подстегнутая
извержением Вольмар, в изобилии текла в рот наставницы, и вот, наконец, пришло
время перейти к главному — лишить Лоретту невинности.
Назначенная на роль верховной жрицы, я вооружилась
искусственным членом. Это была весьма внушительная штука: безжалостная аббатиса
приказала выбрать самый большой во всем арсенале. Последовавшую за этим грубую
и сладострастную сцену я хочу описать подробно.
Лоретту поместили в самом центре. Она неподвижно лежала на
высоком стуле, под ее ягодицы подложили твердую подушку; девочка лежала,
опираясь на стул только задней частью. Ее широко раскинутые ноги растягивали в
стороны веревки, привязанные к вделанным в пол кольцам, таким же образом были
привязаны ее руки. Самая труднодоступная и интимная часть тела нашей жертвы
находилась в очень удобном положении, будто ожидая карающего меча. Перед
Лореттой сидел Телем и держал на коленях ее прелестную головку, словно утешая и
успокаивая ее. Мысль отдать девочку в руки исповедника, как обычно делают с
жертвой перед тем, как ее обезглавить, пришла в голову Дельбене и невероятно
забавляла хозяйку, и я поняла, что ее страсти были жестоки в той же мере, в
какой ее вкусы были извращены. Было решено, что в то время, как моя рука лишит
Лоретту девственности, Дюкроз будет совокупляться со мной сзади. В комнате
находился алтарь, стоявший рядом и чуть выше жертвенника, на котором должна
была страдать бедная девочка, и алтарь этот был ложем нашей возбужденной до
крайности аббатисы. Развалившись на нем между Вольмар и Флавией, эта хищница
собралась услаждать себя мыслью о преступлении, которое она подготовила, и
роскошным спектаклем самого преступления.
