Мадам Дювержье тепло и радушно встретила меня. Ее опытный
взгляд обманули чудесные результаты, к которым привели снадобья настоятельницы,
и Дювержье пришла к выводу, что таким же образом можно обманывать и многих
других. За два или три дня до того, как устроиться в этом доме, я простилась с
сестрой, чтобы начать жизнь, совершенно отличную от той, что выбрала она.
После многочисленных невзгод мое существование зависело
теперь от моей новой хозяйки; я целиком доверилась ей и приняла все ее условия;
однако еще до того, как я осталась одна и смогла поразмыслить обо всем
случившемся, мои мысли вновь вернулись к предательству мадам Дельбены и к ее
неблагодарности. «Увы, — сказала я; обращаясь к самой себе, — почему
ее сердце не откликнулось на мое несчастье? Жюльетта нищая и Жюльетта богатая —
разве это два разных человека? Откуда эта странная прихоть, заставляющая нас
любить роскошь и бежать от нищеты?» Мне еще предстояло понять, что бедность
всегда вызывает неприязнь и брезгливость у богатства, а в то время мне было
невдомек, как сильно благополучие страшится нищеты, как избегает ее; мне
предстояло узнать, что именно боязнь избавить ближнего от страданий порождает
отвращение к ним. Еще я удивлялась, как получилось, что эта развратная женщина,
эта преступница, как это может быть, что она не боится огласки со стороны тех,
с кем она так жестоко обходилась? Это было еще одним признаком моей наивности:
я еще ничего не знала о наглости и дерзости, которые отличают порок, когда он
основан на богатстве и знатном происхождении. Мадам Дельбена была
матерью-настоятельницей одного из самых престижных монастырей Иль де Франса, ее
ежегодная рента составляла шестьдесят тысяч ливров
[37]
, она
имела самых влиятельных друзей при дворе, и никого так не уважали в столице,
как мадам Дельбену — как же ей было не презирать бедную девушку вроде меня,
сироту, без единого су в кармане, которая, вздумай она пожаловаться, услышит в
ответ смех, если ее вообще соизволят выслушать, или, что вероятнее всего, ее
назовут клеветницей, и неосторожная жалобщица, решавшая защитить свои права,
может надолго лишиться свободы.
Я была уже настолько испорчена, что этот вопиющий пример
несправедливости, даже при всем том, что пострадала от нее я сама, пожалуй,
скорее мне пришелся по нраву, нежели подтолкнул к другой, праведной жизни. «Ну
и ладно, — подумала я. — Мне тоже надо добиться богатства; богатая, я
буду такой же наглой и безнаказанной, как эта женщина; я буду иметь такие же
права и такие же удовольствия. Надо сторониться добродетельности, это верная
погибель, потому что порок побеждает всегда и всюду; надо любой ценой избежать
бедности, так как это предмет всеобщего презрения…» Но не имея ничего, как
могла я избежать несчастий? Разумеется, преступными делами. Преступления? Ну и
что тут такого? Наставления мадам Дельбены уже разъели, как ржавчина, мое
сердце и отравили мой мозг; теперь я ни в чем не видела зла, я была убеждена,
что преступление так же исправно служит целям Природы, как добронравие и
благочестие, поэтому я решила вступить и этот развращенный мир, где успех —
единственный признак торжества, и пусть не мешают мне никакие препятствия,
никакие сомнения, ибо нищета — удел тех, кто колеблется. Если общество состоит
исключительно из дураков и мошенников, будем в числе последних: в тридцать раз
приятнее для самолюбия надувать других, чем оказаться в дураках.
Утешившись и вдохновившись такими мыслями, которые, быть
может, шокируют вас в пятнадцатилетней девочке, но которые, однако, благодаря
полученному мною воспитанию, не покажутся вам невероятными, я стала покорно
дожидаться, что принесет мне Провидение, твердо решив использовать любую
возможность улучшить свое положение, чего бы это ни стоило мне самой и всем
остальным.
По правде говоря, мне предстояло суровое обучение, и первые,
порой болезненные шаги должны были довершить разложение моей нравственности, но
чтобы не оскорблять ваши чувства, дорогие читатели, я воздержусь от описания
подробностей, потому что я совершала поступки, которые наверняка превосходят по
своей чудовищной порочности все, чем вы занимаетесь каждодневно.
— Признаться, мадам, я никак не могу до конца поверить
в это, — вмешался маркиз. — Зная все, на что вы способны, я заявляю,
что просто ошарашен тем, что вы, пусть даже на один миг, позволили себе так
растеряться. Ваши поступки и ваше поведение…
— Простите меня, — сказала графиня де
Лорсанж, — но это всего лишь результат испорченности, которую обнаруживают
оба пола…
— Хорошо, продолжайте, мадам, продолжайте.
— …потому что Дювержье в равной степени умела угождать
прихотям и мужчин и женщин.
— Надеюсь, — заметил маркиз, — вы не
собираетесь лишить нас подробностей, которые, как бы ни были они эксцентричны и
причудливы, еще больше развлекут нас? Мы знакомы практически со всеми
экстравагантностями, присущими нашему полу, и вы доставите нам удовольствие,
поведав о тех, которым предаются женщины.
— Ну хорошо, будь по-вашему, — согласилась графиня. —
Я постараюсь описать только самые необычные оргии и, чтобы не впадать в
однообразие, пропущу те, что кажутся мне чересчур банальными.
— Чудесно, — заявил маркиз, демонстрируя
собравшимся свой уже набухший от вожделения орган, — только не забывайте,
как действуют на нас подобные рассказы. Взгляните, до чего довело меня даже
ваше предисловие.
— Хорошо, мой друг, — сказала очаровательная
графиня, — разве я не вся в вашем распоряжении? И я получу двойное
удовольствие от своих мучительных воспоминаний. А раз самоутверждение так много
значит для женщины, позвольте предположить, что если речи мои служат причиной
такого повышения температуры, то и моя скромная персона также имеет к этому
какое-то отношение.
— Вы совершенно правы, и я готов доказать вам это сию же
минуту, — сказал маркиз. Он и в самом деле был возбужден до крайности и
увел Жюльетту в соседнюю комнату, где они оставались достаточно долго, чтобы
вдоволь вкусить все самые сладкие радости необузданного порока.
— Со своей стороны, — сказал шевалье, оставшийся
после их ухода наедине с Жюстиной, — я должен признать, что пока еще не
готов сбросить балласт. Но неважно, поди сюда, дитя мое, стань на колени и
пососи меня; только будь добра сначала показать мне твой задик, потому что твои
передние прелести интересуют меня меньше. Вот так, очень хорошо, — добавил
он, разглядывая Жюстину, которая была достаточно обучена такого рода вещам и
умела, хотя и не без неудовольствия и раскаяния, возбудить мужчин. — Да,
да, очень хорошо, милочка.
И шевалье, чувствуя себя на седьмом небе от неописуемого
удовольствия, был уже близок к тому, чтобы отдаться изысканно-сладостным
ощущениям вызванного таким путем оргазма, когда вернувшийся вместе с Жюльеттой
маркиз начал умолять ее вновь разматывать нить своих воспоминаний, и его
приятелю пришлось подавить в себе стремительно приближавшийся пароксизм
страсти.
