Приближалась ночь, мы снова понадобились Дорвалю, который
предвкушал новый сладострастный спектакль, и предстоящее предприятие требовало
полного сосредоточения.
— Бросьте этих германцев в карету, — приказал
Дорваль одному из своих наймитов, человеку, знавшему, что делать в таких
случаях, — и увезите подальше отсюда. Они не проснутся, так что разденьте
их и положите голыми где-нибудь на улице. Пусть Бог сам позаботится о своих
неразумных чадах.
— Господин! — вскричала я. — К чему такая
изощренная жестокость?
— Ты так считаешь? Но это не совсем так. Они
удовлетворили мои желания, другого я от них и не требовал, так что теперь
прикажешь мне с ними делать? Поэтому отдадим их на волю провидения, в конце
концов, все в его власти. Если Природа заинтересована в этой парочке, будьте
уверены — они не погибнут, а если нет… — и Дорваль, улыбаясь, развел руками.
— Но ведь это вы обрекаете их на гибель.
— Я? Я только действую заодно с Природой: я довожу дело
до определенной черты, где останавливаюсь, а дальше ее всемогущая рука делает
остальное. Им еще повезло, что с ними не поступили хуже, хотя, впрочем, может
быть, следовало…
Приказ Дорваля был выполнен незамедлительно: спящих глубоким
сном бедняг-немцев отнесли в карету и увезли. Как мы узнали позже, с ними
случилось следующее: их сбросили в глухой аллее возле бульвара, а на следующее
утро в полиции, когда стало ясно, что ни один не может толком объяснить
происшедшее, их отпустили.
Когда немцев увезли, Дорваль дал нам ровно четвертую часть
того, что было у них взято, затем вышел из комнаты. Фатима предупредила меня,
что нас ожидает еще один неприятный и довольно опасный эпизод, она не знала в
точности, в чем он будет заключаться, но была уверена, что ничего страшного с
нами не случится. Едва она успела шепотом сообщить мне это, как на пороге
появилась женщина и приказала нам следовать за ней; мы повиновались, и,
поднявшись по нескольким лестницам и пройдя по длинным коридорам в самой
верхней части дома, она втолкнула нас в темную комнату, где до прихода Дорваля
мы ничего не видели вокруг себя.
Вскоре пришел Дорваль. Его сопровождали два огромных усатых
типа очень мрачного вида, они держали в руках свечи, которые вырывали из
темноты необычную обстановку комнаты. В тот момент, когда за ними на засов
закрылась дверь, мой взгляд упал на сооружение, похожее на эшафот, в дальнем
углу комнаты. На нем стояли две виселицы, под ними лежало оборудование,
необходимое для повешения.
Дорваль заговорил грубым голосом:
— Итак, негодницы, сейчас вы будете наказаны за свои
преступления. Это произойдет здесь. — Он уселся в большое кресло и велел
своим прислужникам снять с нас все до последней тряпки. — Да, да, и чулки
и туфли тоже. Все.
Снятую одежду бросили в кучу к его ногам. Он переворошил ее
и взял все деньги, какие нашел в наших карманах, потом, скатав одежду в
сверток, выбросил ее в окно.
Лицо его было бесстрастным, голос флегматичным. Как будто
про себя, но не спуская с нас глаз, он проворчал:
— Это тряпье больше им не понадобится. Приготовьте для
них по савану, а гробы у меня уже есть.
Откуда-то из-за эшафота один из помощников Дорваля
действительно вытащил два гроба и поставил их рядышком.
— Дело в том, — начал Дорваль, — что сегодня
в этом самом месте, а именно — в моем доме, вы двое самым наглым образом украли
у двух добропорядочных людей драгоценности и золото, это достоверный факт, и
тем не менее, я вас спрашиваю: «Вы признаете себя виновными в этом
преступлении?»
— Мы виновны, мой господин, — покорно отвечала
Фатима. Я не смогла вымолвить ни слова. Его речь была так ужасна и неожиданна,
что я начала думать, что теряю рассудок.
— Раз вы признались в своем преступлении, —
заключил Дорваль, — дальнейшие формальности ни к чему, однако я должен
получить полное признание. Итак, Жюльетта, — продолжал предатель,
обращаясь ко мне, — ты признаешь свою вину в их смерти, признаешь, что нынче
ночью бесчеловечно, без одежды, выбросила их на улицу?
— Господин! — едва не задохнулась я от возмущения
и обиды. — Вы же сами…
Потом, опомнившись, сказала:
— Да. Мы обе виновны в этом преступлении.
— Отлично. Осталось огласить приговор. Вы выслушаете
его, стоя на коленях. На колени! А теперь подойдите ближе.
Мы опустились на колени и приблизились к нему. Только теперь
я заметила, какой эффект производила на распутника эта жуткая сцена. Чтобы дать
свободу тому отростку, который, разбухая и увеличиваясь, уже не вмещался в тесном
пространстве, он расстегнул штаны; вы видели, как выпрямляется согнутый и
прижатый к земле молодой побег, когда с него снимают тяжесть? Вот так же
стремительно и упруго его член взметнулся вверх и, дрогнув, застыл в этом
положении.
Дорваль принялся ритмично растирать его и приговаривать:
— Вас повесят, вы обе умрете по-настоящему, обе умрете!
Две шлюхи, Роза Фатима и Клодин Жюльетта, приговариваются к смерти за то, что
самым вероломным, самым бессовестным образом обокрали, ограбили, а затем
выбросили на улицу, с явным намерением убить, двоих несчастных, которые были
гостями в доме господина Дорваля; справедливость требует, чтобы приговор был
приведен в исполнение немедленно.
Мы поднялись и по сигналу одного из клевретов — сначала я,
затем Фатима — подошли к нему. Он был в неописуемом экстазе. Мы стали ласкать
его орган, а в это время Дорваль хрипло ругался и возбуждался все сильнее: его
руки беспорядочно бегали по нашим обнаженным телам, изо рта вперемежку со
слюной вылетали бессвязные богохульства и угрозы.
— О, как я жесток, — бормотал он, — что
предаю такую сладкую плоть навозным червям. Но отсрочки быть не может, приговор
произнесен и будет исполнен сейчас же; эти шелковистые бутоны у вас между ног,
такие зовущие сегодня, завтра будут прибежищем червей… Ах, черт меня побери со
всеми потрохами, какое это блаженство…
Потом подручные взяли Фатиму в свои сильные руки, а я
продолжала ласкать Дорваля. Бедную девушку мгновенно связали, накинули на шею
петлю, но все было устроено таким образом, что жертва, зависнув в воздухе на
короткое мгновение, упала на пол, где был подстелен матрац. Следом за ней
наступила моя очередь; меня трясло как в лихорадке, слезы слепили мои глаза..
Из того, что они проделали с Фатимой, я видела не все, но достаточно, чтобы
перепугаться до смерти, остальное ускользнуло от моего взгляда, и только
испытав то же самое, я поняла, как мало опасности заключалось в этом необычном
ритуале. Когда оба головореза приблизились ко мне, преодолевая ужас, я
бросилась в ноги Дорвалю. Мое сопротивление возбудило его еще сильнее, и он
укусил меня в бок с таким остервенением, что следы его зубов были видны еще два
месяца. Меня потащили к виселице, и несколько секунд спустя я лежала без
движения рядом с Фатимой. Дорваль наклонился над нами.
