Мне кажется, следующий случай не менее замечателен:
положение этой дамы поистине завидное, а заниматься проституцией ее заставляет
муж. Заметь, он страстно влюблен в нее, и этим все объясняется: он присутствует
при ее распутстве, он готов сводничать и подличать, лишь бы иметь возможность
заниматься содомией с ее партнером.
Эту симпатичную и очень состоятельную девушку приводит сюда
отец с той же целью, но никому не позволяет сношать ее по-настоящему: с ней
можно делать все, что угодно, лишь бы не покушаться на ее девственность ни
спереди, ни сзади. Он также участвует в процедуре, и я жду его с минуты на
минуту, потому что человек, который будет развлекаться с его дочерью, уже
здесь. Ты получила бы огромное удовольствие, наблюдая за этой сценой, жаль, что
у тебя нет времени. Тебе бы наверняка нашлась интересная роль.
— А как это будет происходить?
— Это бывает так: отец захочет отстегать розгами
человека, якобы претендующего на девственность дочери, тот, конечно, протестует
против порки, отец начинает его уговаривать, тот отказывается, потом, потеряв
терпение, хватает трость и устраивает старику хорошую взбучку и в самом ее
разгаре спускает свое семя на ягодицы девочки. Ну, а папаша ползает на карачках
и жадно слизывает жидкость, потом впивается зубами в задницу своего обидчика и
кончает сам.
— Какая-то мудреная страсть, — покачала я
головой. — А какую бы роль могла играть во всем этом я?
— За те удары, которые он получит, отец отыграется на
тебе. Ты отделаешься незначительными царапинами, парочкой синяков и получишь
сто луидоров.
— Продолжайте, мадам, продолжайте. Вы ведь знаете, что
сегодня у меня нет времени.
— Хорошо, у нас осталось двое. Посмотри на ту красивую
даму. Она имеет годовой доход более пятидесяти тысяч и отличную репутацию; у
нее страсть к женщинам — видишь, как плотоядно поглядывает она на остальных.
Любит она и содомитов и вдобавок очень любит своего супруга. Но при этом
прекрасно сознает, что умственная и физическая любовь — это две разные вещи.
Она самозабвенно отдается своему мужу, а сюда приходит удовлетворять другие
свои прихоти — вполне разумный образ жизни.
Наконец, последняя наша дама не замужем. У нее большие
претензии, она — одна из наших самых известных скромниц; если хоть один мужчина
на людях осмелится признаться ей в любви, я уверена, что она закатит ему
пощечину, а здесь, в моем уютном гнездышке, она платит бешеные деньги за то,
что ей прочищают трубы по пятьдесят раз на месяц.
Ну и как, Жюльетта, нужны ли еще примеры? Или достаточно
этих, чтобы ты решилась?
— Я думаю, вы меня убедили, мадам, — ответила
я. — Впредь я буду заниматься этим делом ради своего удовольствия и ради
денег тоже и не побрезгую ничем из того, что вы мне предложите, но с одним
условием: претендент на мои ласки должен выложить, как минимум, пятьдесят
луидоров.
— Пятьдесят? Хорошо, дорогая, ты получишь свои
пятьдесят монет за один сеанс, можешь не беспокоиться! — воскликнула
Дювержье, преисполненная радостью. — Мне нужно было только твое согласие.
А деньги? С ними не будет никаких проблем. Только будь умницей, будь послушной,
нежной, никогда не говори «нет», и я осыплю тебя деньгами.
Между тем время шло, и, обеспокоенная тем, что Нуарсея может
насторожить мое долгое отсутствие, я поспешила домой, хотя самым искренним
образом была огорчена, что не смогу понаблюдать за этими красотками в деле и
тем более участвовать в нем вместе с ними.
Мадам де Нуарсей не без неудовольствия приняла соперницу,
поселившуюся в ее доме. Грубый и повелительный тон, каким ее супруг наказал ей
безусловно повиноваться мне, вовсе не заставил ее примириться с моим
присутствием: не проходило и дня, чтобы она не проливала горьких слез печали и
зависти, потому что меня обустроили намного лучше, чем ее, лучше обслуживали,
вкуснее кормили, роскошнее одевали, в моем распоряжении была карета, между тем
как ей лишь иногда позволялось пользоваться каретой мужа; и неудивительно, что
эта женщина меня возненавидела. Однако несмотря на ее ко мне отношение я
пребывала в совершенной безопасности, прекрасно зная, что за мной стоит мощный
интеллект и авторитет хозяина.
Вряд ли стоит подчеркивать, что не любовь двигала Нуарсеем.
Он ценил мое общество потому, что в его глазах я была поводом и средством
совершать преступления; мог ли он, со своим дьявольским воображением, иметь
какую-то иную причину держать меня при себе? Разгул этого негодяя был
организован с размахом. Каждый день — и ничто не могло нарушить этот ритуал —
Дювержье поставляла ему по одной девственнице, чей возраст, согласно его
строжайшему требованию, не должен был превышать пятнадцати лет и быть не менее
десяти. За каждую из них он платил сотню монет, и в соглашении, помимо всего
прочего, оговаривалось, что если Нуарсей увидит — и докажет это, — что товар
не совсем свежий, Дювержье выплачивает ему двадцать пять луидоров в виде
неустойки за нарушение контракта. Несмотря на все эти предосторожности мой
собственный пример доказывает, до какой степени он мог обманываться, и я
предполагаю, что такое случалось нередко. Этот распутник занимался своим
любимым делом, как правило, во второй половине дня; кроме него присутствовали
четверо: два молодых педераста, мадам де Нуарсей и я, и каждый день его
чувствительная и несчастная жена была жертвой тех пикантных и необычных
упражнений, о которых я уже рассказывала. Затем помощников выгоняли, и мы с
хозяином ужинали вдвоем; обыкновенно он —напивался до беспамятства и заканчивал
тем, что засыпал у меня на руках.
Я должна сознаться, друзья мои, что мне уже давно не
терпелось проверить теории Дорваля на практике; от нетерпения у меня чесались
руки: мне во что бы то ни стало требовалось украсть. Однако надо было все
обдумать как следует: в своих способностях я не сомневалась, но нужен был
объект, на котором я могла бы испытать их. Здесь, в доме Нуарсея, для этого
были чрезвычайно благоприятные условия: его доверие ко мне было настолько же
полным, насколько велико было его состояние и безумны его прихоти. И я могла в
любой день и в любую минуту прибрать к рукам десять-двенадцать луидоров так,
что он бы и не заметил их пропажи. Но в силу какой-то игры воображения,
какого-то странного расчета, благодаря ощущению, которое я и сама не смогла бы
объяснить, у меня не было желания причинить зло человеку, который был так же
испорчен, как и я. Может быть, все дело в так называемой воровской «этике или
взаимном уважении, которое имеет место среди воров, — не знаю, но во мне
это сидело крепко. Была и другая причина — и весьма важная: да, я хотела
украсть, но так, чтобы моей жертве стало от этого очень плохо, вот какая мысль
бродила у меня в голове. Ну а какое преступление должна была я совершить, чтобы
по-настоящему сделать Нуарсею больно? Я и без этого считала своей всю его
собственность, какой же смысл воровать у самой себя? Поэтому ограбить Нуарсея
значило бы повторно присвоить свое собственное богатство, а в этом нет ни
малейшего намека на настоящее воровство. Одним словом, будь Нуарсей обычным
добропорядочным человеком, я бы обобрала его до нитки, но он был исчадием
порока, и я его уважала за это. Вы еще услышите, как я была ему неверна, и,
быть может, удивитесь, почему глубокое уважение к этому человеку не мешало мне
удовлетворять свою похоть на стороне, но распутство — это все-таки совершенно
особая область, недоступная пониманию ограниченных умов, и между моими
принципами и неверностью нет ни тени противоречия. Я любила Нуарсея за его
либертинаж и за его ум, но я ни в коей мере не была пленницей его личности и не
считала себя настолько к нему привязанной, чтобы хранить ему верность. Я была молода
и честолюбива и смотрела далеко вперед: чем больше я узнавала мужчин, тем выше
были мои шансы найти лучшего, чем Нуарсей. И даже если мне не повезет в этом,
сотрудничать с Дювержье было все равно выгодно, и я не могла терять деньги во
имя идиотского рыцарского чувства к Нуарсею, в котором, ни внутри, ни снаружи,
ничего рыцарского не было и в помине. Взвесив все соображения, я, как вы легко
догадаетесь, приняла предложение, которое получила от Дювержье через несколько
дней после той встречи.
