— Ты хочешь пообедать со мной завтра? —
поинтересовалась она однажды. — Я ожидаю Элизабет, Флавию, мадам де
Вольмар и мадам де Сент-Эльм. Нас будет шестеро, и мы непременно придумаем
что-нибудь потрясающее.
— О, Боже! — изумилась я. — Неужели вы
развлекаетесь со всеми этими женщинами?
— Разумеется. Только не думай, будто ими я
ограничиваюсь. В нашем заведении тридцать монахинь, я имела дело с двадцатью
двумя, у нас есть восемнадцать новеньких, и мне еще предстоит с ними
познакомиться. А из шестидесяти пансионерок только трое не поддались мне на
данный момент. Как только появляется новенькая, я сразу прибираю ее к рукам:
даю ей неделю — не больше, — чтобы обдумать мое предложение. Ах, Жюльетта,
Жюльетта, мой либертинаж — это эпидемия, и все, кто ко мне прикасается, в конце
концов заражаются ею. Счастье для общества, что я ограничиваюсь таким, можно
сказать, мягким способом творить зло, а если бы, с моими наклонностями и
принципами, я реализовала все свои способности, зла в мире было бы куда больше.
— А что бы вы тогда сделали, моя любовь?
— Кто знает. Одно известно, такое богатое воображение,
как у меня, способно вызвать ураган. Природе угодно творить разрушение и
смерть, неважно каким образом.
— Мне кажется, — возразила я, — вы
приписываете Природе то, что скорее следует считать плодом вашей
развращенности.
— А теперь хорошенько послушай меня, свет моих
очей, — сказала наставница. — Еще рано, наши подруги придут в шесть
часов, а пока, думаю, я смогу ответить на некоторые из твоих легкомысленных
вопросов.
Мы устроились поудобнее, и мадам Дельбена начала:
— Знания о целях Природы мы получаем через то
внутреннее чувство, которое называем совестью; анализируя его, мы рационально и
с выгодой для себя постигаем промысел Природы, который внутри нас выражается в
импульсах и который терзает или успокаивает нашу совесть.
Слово «совесть», милая Жюльетта, означает внутренний голос,
который взывает, когда мы делаем то, чего делать нельзя, и это удивительно
простое понятие обнажает, даже для самого поверхностного взгляда, причины
предрассудков, внушенных опытом и воспитанием. Скажем, если ребенку внушать
чувство вины за то, что он не слушается, ребенок будет испытывать угрызения
совести до тех пор, пока, переборов предрассудок, не обнаружит, что нет
истинного зла в том, к чему прививали ему чувство отвращения.
Таким образом, совесть — это всего-навсего детище
предрассудков, которые заложены в нас с молоком матери, или этических
принципов, которые мы сами создаем своим собственным поведением. Возможно и то
и другое, если в качестве материала мы используем чувственность и из него лепим
свою совесть, которая будет нам надоедать, будет кусать, жалить, тревожить нас
по любому поводу, и вполне возможно, что мы окажемся во власти совести
настолько деспотичной, что руки наши будут скованы, и нам не удастся получить
полного удовлетворения ни от одного поступка, тем более порочного в глазах
окружающих или преступного. Именно здесь появляется, как противоядие от
первого, второй тип совести, совести, которая в человеке, далеком от суеверия и
дешевых вульгарных фраз, во весь голос заявляет о себе тогда, когда по ошибке
или из-за разочарования человек пытается идти к счастью окольным путем .и не
видит ту широкую дорогу, ведущую прямо к цели. Следовательно, исходя из
принципов, придуманных нами для собственного пользования, у нас Может быть
одинаковый повод разочароваться в том, что мы сделали слишком много зла, и в
том, что сделали его слишком мало или вообще не делали его. Но давай рассмотрим
понятие вины в его самом элементарном и самом распространенном смысле. В этом
случае чувство вины, то есть то, что приводит в действие внутренний механизм,
только что названный нами совестью, — так вот, в этом случае чувство вины
будет совершенно бесполезной вещью, слабостью, которую мы должны побороть во
что бы то ни стало. Ибо чувство вины — не что иное, как квинтэссенция, эманация
предрассудка, вызванного страхом наказания за запретный поступок, тем более,
если причина такого запрета неясна или неубедительна. Уберите угрозу наказания,
измените понятия, отмените уголовный кодекс или переселите преступника из одной
страны в другую, и дурное деяние, конечно, останется дурным, но тот, кто его
совершает, больше не будет испытывать чувства вины за него. Следовательно,
чувство вины — это всего лишь неприятная ассоциация, она вырастает из обычаев и
условностей, которые мы принимаем за абсолют, но она никогда, никоим образом не
связана с характером поступка, который мы совершаем.
Если бы это было не так, разве смог бы человек подавить в
себе угрызения совести и преодолеть чувство вины? Можно сказать с уверенностью,
что даже когда речь идет о поступках, имеющих самые серьезные последствия, с
угрызениями можно справиться окончательно, если у человека достанет ума, и он
всерьез вознамерится покончить с предрассудками. По мере того, как эти
предрассудки с возрастом искореняются, а привыкание постепенно притупляет
чувствительность и успокаивает совесть, чувство вины, прежде бывшее результатом
неокрепшего сознания, уменьшается и, в конце концов, исчезает. Так
прогрессирует человек, пока не дойдет до самых потрясающих крайностей, пока не
поймет, что можно наслаждаться ими сколько душе угодно. Правда, здесь можно
возразить, что чувство вины в какой-то мере зависит от тяжести содеянного. Это
так, поскольку предубеждение против серьезного преступления сильнее, чем против
легкого, соответственно предусмотренное законом наказание в первом случае
тяжелее, чем во втором; однако стоит найти в себе силы, безболезненно
избавиться от всех предрассудков, набраться мудрости и понять, что в сущности
все преступления одинаковы, и ты научишься управлять своим чувством вины в
зависимости от конкретных обстоятельств. Остается добавить, что, научившись
справляться с чувством вины по поводу незначительных проступков, ты скоро
научишься подавлять в себе неловкость при совершении довольно жестокого
поступка, а потом творить любую жестокость, как большую, так и малую, с
неизменным спокойствием.
Итак, милая Жюльетта, если тебя посещают неприятные ощущения
после совершения жестокости, так это потому только, что ты привязана к
определенной доктрине свободы или свободы воли и повторяешь про себя: «Как
дурно я поступила!» Но если человек по-настоящему хочет убедить себя в том, что
рассуждения о свободе — это пустые слова, и что нами движет сила, более мощная,
чем мы сами; если он поймет, что все в этом мире имеет свою цель и свою пользу
и что преступление, после которого наступает раскаяние, так же необходимо для
великого промысла Природы, как война, чума, голод, посредством которых она
периодически опустошает целые империи — а ведь империи гораздо меньше зависят
от Природы, чем человеческие поступки, — если бы только мы дали себе труд
подумать над этим, мы бы просто перестали испытывать угрызения или чувство
вины, и ты, бесценная Жюльетта, не заявила бы мне, что я неправа, полагаясь на
волю Природы, которую ты считаешь грехом.
