На севере Тартарии есть племена, которые каждый день меняют
богов, и очередным богом должен быть предмет, первым попавший на глаза человеку
после его пробуждения. Если вдруг таковым оказывалось дерьмо, тогда оно
становилось идолом на данный день. Кстати, мы также поклоняемся этому веществу:
разве нельзя назвать куском дерьма ту идиотскую облатку, которую обожают
католики? Тартарское божество — это экскремент в готовом виде, а католическое
будет им через несколько часов, и я не вижу никакой разницы между ними.
В провинции Матомба детей обоих полов, когда им исполняется
двенадцать, загоняют в темную зловонную хижину, и там происходит инициация:
жрецы подвергают их всевозможным издевательствам, какие только приходят им в
голову, а выйдя оттуда, дети не имеют права никому рассказывать о том, что с
ними делали, и тем более жаловаться.
Когда девушка на Цейлоне хочет выйти замуж, первыми
мужчинами в ее жизни становятся ее братья, а не муж.
Мы полагаем, что жалость — это чувство, которое обязательно
приведет нас к добру, а вот на Камчатке с большим основанием считают ее
вредной, и в народе этого полуострова недопустимо спасать человека от гибели, к
которой ведет его судьба. Если эти здравомыслящие люди видят тонущего человека,
они спокойно проходят мимо и даже не останавливаются, потому что спасать его
никому не приходит в голову.
Христианские олухи твердят, что надо прощать врагов своих, а
в Бразилии считается делом доблести убить и съесть врага.
В Гайане, когда у девушки наступает первая менструация, ее
связывают и оставляют голой на съедение мухам, при этом она часто погибает, а
зрители с радостью взирают на это зрелище.
Снова вернусь к Бразилии: накануне свадьбы ягодицы невесты
украшают, если можно так сказать, многочисленными глубокими порезами и ранами;
это делается с целью уменьшить до некоторой степени отвращение мужа к обычному
совокуплению, потому что благодаря бешеному темпераменту и жаркому климату
мужчины той страны гораздо охотнее предаются содомии
[61]
.
Эти немногие примеры, которые я привел, достаточно
красноречиво показывают, чем на самом деле являются добродетели, о коих так
настойчиво твердят наши европейские законники и теологи, и что представляют
собой эти гнусные братские узы, превозносимые христианством. Теперь решай сама,
существует ли в человеческом сердце что-либо подобное. Разве был бы мыслим
такой букет пороков, если бы добродетель имела место?
Я не устану повторять: человеческие чувства грязны, необузданы
и злы; кроме того, они исключительно, слабы и никогда им не одержать победы над
страстями, которые им противостоят, никогда не справиться им с элементарными
потребностями; возьми, например, осажденный город, за стенами которого голодные
люди пожирают друг друга. Что такое человечность? Это просто сентиментальная
выдумка, не имеющая ничего общего с Природой. Ваша человечность — это плод
страха, дебильности и глупого предрассудка. Можно ли наплевать на тот факт, что
именно Природе обязаны мы нашими страстями и нашими нуждами? Или на то, что в
поисках своего выражения эти страсти и нужды вступают в абсолютное противоречие
с человеческими добродетелями? Следовательно, добродетели чужды Природе, это не
более, чем вульгарные плоды нашего эгоизма, который запрещает нам вступать в
конфликт с окружающими нас людьми, чтобы лучше и ловчее использовать их для
нашего собственного удовольствия. Но человек, не боящийся преследований, не
станет подчиняться навязанному долгу, который выполняют лишь трясущиеся трусы.
Нет, и еще раз нет, Жюльетта, не существует такого понятия как искренняя
жалость и вообще нет такого чувства в нашем сердце. В те редкие моменты, когда
начнут одолевать тебя судороги сочувствия к ближнему, остановись и прислушайся
к своему сердцу, и тогда из самых потаенных его глубин ты услышишь тихий голос:
«Ты проливаешь слезы при виде горя своего несчастного соседа, но слезы эти —
свидетели твоей собственной никчемности и боязни оказаться еще несчастнее, чем
тот, кого ты жалеешь». Так кому принадлежит этот голос, как не страху? А что
порождает страх, если не себялюбие?
Посему вырви с корнем это мелкое чувство, как только оно
проклюнется, иначе оно наполнит тебя скорбью и печалью, потому что всегда
рождается из сравнения, невыгодного для тебя.
Подумай над моими словами, милое дитя, и когда твоя
очаровательная головка осознает всю никчемность и даже преступность
бескорыстных братских связей между твоим «я» и прочими смертными, ты сможешь
гордо заявить вслед за философом:
Почему должна я колебаться, когда самое неподдельное, самое
ощутимое удовольствие доставит мне поступок, который будет причиной страданий
моего ближнего? В самом деле, почему, если заранее известно, что, совершая его,
я делаю плохо другому человеку, а отказываясь от него, обязательно сделаю плохо
себе? Лишая соседа жены, наследства, детей, я, конечно, поступаю с ним
несправедливо, но лишая себя вещей, от которых получу высшее наслаждение, я
поступаю точно так же по отношению к себе; и если придется выбирать из этих
двух несправедливостей, разве буду я врагом себе и не предпочту свое
удовольствие и свой интерес? Только сочувствие к другому может помешать мне
поступать таким образом, но если уступка этому чувству может иметь для меня
ужасные последствия — лишить меня радостей, которых я так жажду, — я
должна собрать все свои силы и излечиться от этого опасного, этого
разрушительного предрассудка, не дать ему проникнуть в мою душу. Как только я в
этом преуспею — а в том, что преуспею, я уверена, если постепенно приучу себя к
чужим страданиям, — тогда я буду повиноваться лишь своим страстям, не буду
страшиться угрызений совести, ибо угрызения — всего лишь плод сочувствия,
которое я навсегда изгнала из своей души; поэтому буду следовать своему
призванию и своим наклонностям, буду ставить собственное благополучие превыше
всех чужих несчастий, которые уже не трогают меня. В конце концов, я знаю самое
главное: брать от жизни все, что только возможно, пусть даже расплачиваясь за
все это чужими страданиями, так как любить других больше, чем себя — значит
нарушить первейший закон Природы и посягнуть на здравый смысл.
Мало того: семейные узы ничем не лучше всех прочих, потому
что и те и другие — чистейшей воды фикция. Неправда, что ты чем-нибудь обязана
существу, из которого однажды вылупилась; еще большая неправда, что ты должна
иметь какие-то чувства к тому существу, которое выйдет из твоего тела; абсурдно
думать, будто тебя что-то связывает с твоими братьями, сестрами, племянниками и
племянницами. На каком разумном фундаменте могут покоиться обязательства
единокровия, для чего и для кого стараемся мы в поте лица своего во время
совокупления? Для самих себя или для кого-то другого? Ответ очевиден! Чем
обязаны мы своему отцу, постороннему в сущности человеку, случайно, ради своей
забавы, зачавшему нас? А какой долг может быть у нас перед своим сыном? Неужели
потому лишь, что когда-то в пылу страсти мы сбросили семя в чье-то чрево? Итак,
к черту все эти родственные узы, эти кандалы на наших ногах!
