Потом, прижавшись губами к моему истерзанному телу, он
слизал струившуюся ручьями кровь и заговорил уже спокойнее:
— Но ты же видишь, Любен, что я еще не готов и должен
продолжать до тех пор, пока плоть моя не отвердеет, а когда она отвердеет-, я
буду пороть эту шлюху, пока не кончу. Вот такой у нас план. Но наша сучка
молода, и она выдержит.
Ужасная церемония возобновилась, но с некоторыми
изменениями: Любен перестал ласкать хозяина и, взявши в руки хлыст из воловьей
кожи, атаковал герцога, который, не оставляя меня в покое, получил множество
ударов, не менее сильных, чем те, что обрушивались на меня. Я была вся в крови,
она густо стекала по моим бедрам и растекалась темно-красной лужицей у меня под
ногами, заливая помост; пронзенная множеством колючек, исхлестанная прутьями, я
уже не знала, в какой части моего тела боль была сильнее. Наконец, палач,
утомившись от истязаний и изнемогая от вожделения, опустился на кушетку и
приказал развязать меня. В полубессознательном состоянии, пошатываясь, я
приблизилась к нему.
— Теперь ласкай меня, — сказал он и бросился
целовать следы своей жестокости. — Хотя подожди: ласкай лучше Любека, мне
даже приятнее видеть, как кончает он, чем делать это самому.
Но предупреждаю: хоть ты и очаровательна, однако вряд ли
сможешь довести его до этого.
Любен немедленно приступил к делу. Гирлянда все еще терзала
меня, вызывая жгучую боль, и негодяй все сильнее прижимал ее к моему телу по
мере того, как я его возбуждала; он расположился таким образом, чтобы его семя,
выжатое моей умелой рукой, было сброшено на лицо хозяина, который тем временем,
не переставая вонзать шипы в мою кожу и щипать мои ягодицы, преспокойно
удовлетворял сам себя. Наступила кульминация: сперма лакея забрызгала лицо герцога,
но его собственная все еще оставалась у него в чреслах, припасенная для
последней, еще более сладострастной сцены, которую я опишу в подробностях.
— Убирайся отсюда, — приказал он мне сразу после
того, как Любен выпустил пар. — Мне надо развлечься с самой молоденькой, а
потом я опять позову тебя.
В соседней комнате я нашла двух других девушек, которые
прошли экзекуцию прежде меня, но — Боже ты мой! — в каком они находились
состоянии! Они выглядели еще плачевнее, чем я: достаточно было взглянуть на их
тела — прелестные, юные, нежные, — чтобы содрогнуться от ужаса. Бедняжки
тихо плакали, горько сожалея, что согласились на такое предложение, а я ощущала
нечто, похожее на гордость за свою стойкость и выдержку, и думала только о
материальном вознаграждении за пережитые мучения. Оглядевшись, я увидела
незаметную, неплотно прикрытую дверь спальни герцога и тихонько, крадучись,
проскользнула туда. В глаза мне сразу бросились три вещи: пухлый, очевидно
начиненный золотом кошелек, великолепный бриллиант и очень изящные часики. Я
быстро открыла окно и увидела внизу напротив невысокое строение, примыкавшее к
стене рядом с воротами, через которые мы приехали сюда. С быстротой молнии я
сдернула с ноги чулок, завернула в него все три предмета и бросила сверток в
кусты, растущие в углу между стеной и пристройкой. Он приземлился в самую гущу
листьев и скрылся из виду. После этого я вернулась к подругам. Как раз в этот
момент за нами пришел Любен, чтобы достойно увенчать церемонию
жертвоприношения, верховный жрец требовал к себе все четыре жертвы сразу. Самая
юная из нас уже прошла через муки, и ее ягодицы выглядели ничуть не лучше, чем
у нас, а все ее тело, с головы до ног, сочилось кровью. Постамент был убран,
Любен заставил всех четверых лечь на пол в середине комнаты; он быстро и умело
разложил нас вплотную друг к другу, так что восемь наших круглых, хотя и
изрядно истерзанных холмиков, надо полагать, представляли собой волнующее
зрелище.
Подошел герцог, и Любен начал ласкать ему член левой рукой,
а правой поливать горячее масло на наши ягодицы. К нашему счастью, оргазм
хозяина наступил быстро.
— Жги их, испепеляй, поджаривай их! — кричал его
светлость, сбрасывая свою сперму, которая смешивалась с раскаленной жидкостью,
превращающей наши тела в копченый окорок. — Жги этих похотливых самок, я
кончаю!
Из этой мясорубки мы вышли в таком удручающем состоянии, что
его лучше всего описал бы хирург, который в поте лица трудился десять дней,
чтобы стереть печать, оставленную герцогом на наших телах. К счастью, на мои
ягодицы попало всего лишь несколько капель кипящего масла, так что я доставила
лекарю гораздо меньше хлопот, чем остальные из нашего квартета, а самую юную
мучители отделали так, будто она побывала в ванне с кипящей смолой.
Несмотря на раны, которые вызывали невыносимую боль, я
сохранила самообладание и, когда мы вышли из дома, улучила момент, нырнула в
кусты, схватила сверток и незаметно сунула его под юбки; таким образом,
страдания мои оказались вознаграждены, и я могла поздравить себя с успехом.
Встретившись с Дювержье, я сурово попеняла ей за то, что она подвергла меня
столь опасному испытанию; какое право имела она поступать так, гневно спросила
я, если знала, что я больше не собираюсь жертвовать собой ради ее блага.
Вернувшись домой, я сразу легла в постель и приказала передать Нуарсею, что
нездорова и хочу, чтобы несколько дней меня не тревожили. Он ни капельки не был
влюблен в меня, как, впрочем, ни в кого другого, еще меньше он был расположен
тратить время на то, чтобы утешать и выхаживать больную, и, лишний раз
подтверждая свое великолепное философское безразличие, Нуарсей так ни разу и не
подошел к моей постели; зато его жена, более мягкая по натуре и более
дипломатичная, дважды навестила меня, правда, воздержавшись от слез утешения.
На десятый день я почувствовала себя совсем хорошо и выглядела лучше, чем
прежде. В тот день я проверила свою добычу — в кошельке было триста луидоров,
бриллиант стоил минимум пятьдесят тысяч франков, а часы — тысячу. Теперь,
вместе с прежними накоплениями, я была обладательницей приличного состояния,
которое могло приносить мне двенадцать тысяч в год, и я решила, что с таким
приданым пора действовать самостоятельно, а не оставаться игрушкой в чужих
жадных руках.
Прошел год. За это время я кое-что предприняла
самостоятельно, и весь доход от своих амурных приключений полностью оставила
себе. К сожалению, однако, ни одно из них не дало мне возможности проявить свои
способности к воровству, а в остальном я по-прежнему оставалась верной ученицей
Нуарсея, мишенью его похотливости и заклятым врагом его жены. Хотя наши
отношения отличались взаимным безразличием, Нуарсей, никого никогда не
любивший, питал глубокое уважение к моему уму и продолжал оказывать мне лестные
знаки внимания; все мои желания исполнялись незамедлительно, и, кроме того, мне
выделили на карманные расходы двадцать четыре тысячи франков в год, к этому
надо прибавить двенадцать тысяч ливров ежегодной ренты, и вы согласитесь, что
дела мои шли совсем недурно. Мужчины меня интересовали мало, и интимнейшие свои
желания я удовлетворяла с двумя очаровательными женщинами, с которыми часто
встречалась и предавалась самым изысканным и экстравагантным наслаждениям.
Однажды одна из моих наперсниц, которая особенно мне
нравилась, сказала, что некий молодой человек, ее кровный родственник, оказался
в большой беде и что мне достаточно замолвить слово перед своим любовником, и
тот, благодаря своей близкой дружбе с министром, может одним махом решить это
дело. Она добавила, что если я соглашусь, несчастный юноша сам придет ко мне и
все расскажет. Что-то дрогнуло в моем сердце, возможно, это было желание
сделать хоть кого-то счастливым — фатальное желание, за которое Природа, не
бросившая в мое сердце ни одного семени добродетели, должна была покарать меня
на месте, — и я согласилась. Вскоре юноша пришел, и — о, Боже! —
каково было мое изумление, когда я увидела перед собой Любена. Я с трудом
скрыла свое беспокойство, а он уверил меня в том, что бросил службу у герцога,
рассказал какую-то дикую и в высшей степени запутанную историю, и я обещала сделать
для него все, что смогу. Предатель ушел, очень довольный, как он сказал, тем,
что наконец-то, после долгих поисков, нашел меня. Несколько дней о нем ничего
не было слышно, и все это время я ощущала какое-то смутное волнение и даже
растущее недоверие к протеже моей альковной подруги, которая, как позже
оказалось, заманила меня в ловушку, хотя я так и не узнала, намеренно она это
сделала или нет. В таком состоянии я пребывала, когда однажды вечером на пути
домой из театра «Комеди Итальен» мою карету остановили шестеро мужчин,
направили на сопровождающих слуг пистолеты, заставили меня выйти и втолкнули в
стоявший в стороне фиакр, крикнув кучеру: «В „Опиталь“!»
[62]
