— Неужели человеческие законы так чудовищно
несправедливы, Нуарсей? В одном тюремном каземате гниет невинная Год, а
злодейка Жюльетта выходит из другого, обласканная фортуной.
— Так и должно быть, таков общий порядок, сладость
моя, — рассмеялся Нуарсей. — Несчастливым суждено быть игрушкой в
руках богатых и удачливых, законы Природы гласят, что одни люди подчиняются
другим, и слабый обязан склонить голову перед сильным. Взгляни на этот мир, на
законы, управляющие им: тирания и несправедливость — вот единственные устои
любого порядка, и его первопричина может питаться только злом.
— Ах, друг мой! — с восторгом сказала я. —
Узаконив в моих глазах все преступления, дав мне в руки все необходимые
средства для их совершения, вы наполнили мою душу блаженством, спокойствием и…
исступлением, таким исступлением, которое я не в силах выразить словами. И вы
еще не хотите, чтобы я отблагодарила вас?
— — За что? Ты ничем мне не обязана. Я люблю зло и
всегда буду пользоваться другими людьми, чтобы творить его. В данном случае,
как и всегда, я законченный эгоист.
— Но должна же я доказать вам свои чувства за все, что
вы для меня делаете…
— Тогда твори как можно больше зла и не скрывай его от
меня. . — Скрывать зло от вас? Никогда! Преданность моя будет
безграничной, вы будете хозяином моих мыслей и всей моей жизни, каждое мое
желание будет известно вам, я буду делить с вами все свои радости… Однако,
Нуарсей, я хотела бы попросить вас еще об одном одолжении: та женщина,
приятельница Любена, что предала меня, — она не на шутку меня разгневала,
и я жажду мести. Эту тварь надо наказать. Вы сможете это устроить и как можно
скорее?
— Дай мне ее имя и адрес, и завтра же мы засадим ее за
решетку. Там она и останется на всю жизнь. Между тем мы подъехали к дому
Нуарсея.
— А вот и наша Жюльетта, — так Нуарсей сказал
своей жене, которая хранила холодный и сдержанный вид. — Она снова с нами,
живая и невредимая. Это прелестное создание оказалось жертвой клеветы, она
самая прекрасная девушка в мире, и я убедительно прошу вас, мадам, по-прежнему
оказывать ей почтение, какого она, по ряду известных вам причин, вправе от вас
ожидать. — «Великий Боже!» — подумала я, заново обосновавшись в своих роскошных
апартаментах, и еще раз мысленно обозрела блестящее положение, которое меня
ожидало, и, оценив в уме богатства, коими мне предстояло владеть, ахнула от
восторга.
Передо мной открывалась сказочная картина! Фортуна,
Провидение, Судьба, Бог, Универсальная Идея — кто бы вы ни были, какое бы имя
ни носили, — если вы таким способом наказываете человека, который посвятил
себя пороку, то как можно отказаться от этого пути? Итак, решено — выбор
сделан. А вы, восхитительные страсти, которые идиоты осмеливаются называть
преступными, отныне вы будете моими богами, единственными моими божествами,
единственными жизненными принципами и моим кодексом чести! Пока я дышу, пока
бьется мое сердце, я буду идти за вами. Мои служанки приготовили мне ванну. Я
провела в ней два часа, еще два — за туалетом и, свежая, как утренняя роза,
явилась на ужин к министру. И мне сказали, что я выгляжу прекраснее, чем
солнце, чей свет на два дня украла у меня кучка презренных и жалких негодяев.
Книга вторая
Господин де Сен-Фон, пятидесятилетний вельможа, в высшей
степени одаренный живым остроумием, интеллектом и двуличием, был по характеру
чрезвычайно коварный, жестокий и бесконечно тщеславный человек. Помимо всего
прочего он обладал непревзойденным искусством грабить Францию и раздавать
налево и направо предписания об аресте, которые очень выгодно продавал и
которыми часто пользовался сам, подчиняясь велениям своей неуемной фантазии. В
ту пору более двадцати тысяч человек обоего пола и разного возраста по его воле
томились в тюрьмах, которыми было нашпиговано королевство. «Среди этих двадцати
тысяч душ, — однажды признался он мне с небрежной улыбкой на губах, —
нет ни одного виновного». Когда мы подъезжали к его дому, Нуарсей предупредил
меня, что на ужине у министра будет еще один человек — господин Дальбер,
верховный судья парижского парламента.
— Ты должна, — прибавил он, — проявить
максимальное почтение к этому господину, потому что именно он решил твою судьбу
не далее, как двенадцать часов тому назад, и спас тебе жизнь. Я просил Сен-Фона
пригласить его сегодня, чтобы ты имела возможность отблагодарить своего
избавителя.
Не считая мадам де Нуарсей и меня, сераль троих мужчин
составляли еще четыре очаровательных девушки. Все они, как того требовал
Дальбер, были девственницы. Самую юную звали Аглая; это была тринадцатилетняя
золотоволосая прелестница. За нею следовала Лолотта, красивая и румяная, как
Флора, — в самом деле, я редко встречала такое жизнерадостное и цветущее
создание; ей едва исполнилось пятнадцать. Анриегте было шестнадцать, и она
сочетала в себе больше прелестей, нежели те, кого изобразил художник под именем
Трех Граций. Самой старшей была семнадцатилетняя Линдана — великолепного
сложения, с чудесными глазами, от взгляда которых сладко замирало сердце.
Кроме них, в распоряжении троих распутников были шестеро
юношей от пятнадцати до двадцати лет; они прислуживали за столом обнаженными, и
волосы их были зачесаны на женский манер. Иными словами, каждый либертен имел
четыре предмета для утоления своей похоти: двух женщин и двух мужчин. Впрочем,
никого из этих бессловесных существ еще не было, когда Нуарсей ввел меня в
салон и представил Дальберу и Сен-Фону. Они поцеловали меня и, любезно поболтав
со мной четверть часа, объявили в один голос, что рады иметь в своем обществе
столь прелестную и приятную в беседе даму.
— Это юное существо, — торжественно произнес
Нуарсей, поглаживая мою голову, — желает засвидетельствовать свое
безусловное послушание и безграничную благодарность тем, кто спас ей жизнь.
— Да, было бы очень жаль, если бы она ее
лишилась, — заметил Дальбер. — Недаром Фемида носит на глазах
повязку, и вы согласитесь со мной, что нашим судьям также не мешает прикрыть
свои глаза, когда они решают судьбу столь обольстительного создания.
— Я обещал ей пожизненную и самую полную
безнаказанность, — вставил Сен-Фон. — Она вольна делать все, что
пожелает, ничего и никого не опасаясь. Независимо от тяжести проступка она
будет находиться под моей личной защитой, и я поклялся жестоко отплатить тому,
кто осмелится испортить ее удовольствие или хотя бы помешать ему.
— Если позволите, я тоже дам такую же клятву, —
ласково улыбнулся мне Дальбер. — Более того, завтра же она получит от
королевского судьи документ, заранее отменяющий любое судебное преследование,
которое может быть возбуждено против нее в нашем королевстве, потому что я
никак не представляю ее в роли обвиняемой. Однако, Сен-Фон, у меня еще более
смелые замыслы. До сих пор мы занимались тем, что закрывали на преступления
глаза, но не кажется ли вам, что давно пора поощрять их, вдохновлять на них? Я
бы хотел, чтобы вы установили вознаграждение для Жюльетты за злодеяния,
которые, надеюсь, она готова совершать: что-то вроде пенсии, скажем, от двух до
двадцати тысяч франков в зависимости от серьезности поступка.
