— Восхитительно, восхитительно, — бормотал
Сен-Фон, добросовестно обрабатывая мой зад. — Я бы, кажется, отдал все на
свете, чтобы трахнуть ее в таком состоянии.
— Нет ничего проще, — откликнулся Нуарсей, —
попытайтесь, а мы придержим ее.
Наши исполнительные помощники навалились на бедняжку,
заставили утихомириться, придали ей соответствующее положение, с обеих сторон
раздвинули ягодицы, и Сен-Фон погрузил между ними свой член.
— Гром и молния! — завопил он. — Я
кончаю. — И он кончил. Его тут же сменил Дальбер, за ним — Нуарсей; но
когда его полуживая жена, каким-то нечеловеческим чутьем, почувствовала своего
палача, она бешено забилась, словно в припадке, и разбросала всех, кто держал
ее, потом, как обезумевший, смертельно раненный зверь, вцепилась ему в лицо.
Нуарсей испуганно отшатнулся назад, а мы еще теснее сгрудились вокруг нее.
— Не трогайте ее, не трогайте! — закричал Сен-Фон,
возвращая свой инструмент в мой зад. — Давайте полюбуемся на агонию
загнанного зверя.
Тем временем Нуарсей пришел в себя и пожелал отомстить за
оскорбление: он уже занес руку для новых, еще более страшных пыток, но Сен-Фон
остановил его и сказал, что это только помешает и лишит нас удовольствия
наблюдать за действием яда. Неожиданно в голову мне пришла новая мысль.
— Господа, — предложила я, — наблюдать — это
мало, мне кажется, скоро ей понадобится исповедник.
— Пускай убирается к черту, и тот сам исповедует эту
шлюху, — заворчал Нуарсей, несколько успокоенный, потому что его уже
обсасывала Лолотта. — Пусть убирается ко всем чертям! Если когда-нибудь я
и хотел, чтобы существовал ад, так только затем, чтобы ее душа прямиком
направилась туда и чтобы я мог, пока жив, наслаждаться при мысли о ее мучениях.
И эти неосторожные слова, как нам показалось, ускорили конец
агонии. Мадам де Нуарсей простилась со своей душой, и трое наших распутников
разрядились почти одновременно, сливая ужасные проклятья в один жуткий хор.
— Вот и все, — сказал Сен-Фон, разминая свой член
и выдавливая из него последние капли спермы. — То, что мы совершили,
наверняка будет одним из наших самых прекрасных деяний. Одним словом, я
бесконечно доволен. Я давно мечтал избавить мир от этой глупой курицы, пожалуй,
она надоела мне не меньше, чем собственному супругу.
— Это факт, — вставил Дальбер, — ведь вы,
конечно, сношались с ней не реже, чем он.
— Даже еще чаще, — добавил мой любовник.
— Во всяком случае, — обратился Сен-Фон к
Нуарсею, — я намереваюсь заключить соглашение: вы принесли в жертву свою
жену, и теперь у вас будет другая, ибо я отдаю вам свою дочь. Кстати, мне очень
понравился сегодняшний яд: он дает отличные результаты, и жаль, что мы не можем
быть свидетелями смерти всех тех, кого уничтожаем подобным образом. Увы, нельзя
быть одновременно в разных местах. Но, как я уже сказал, моя дочь будет вашей,
дорогой друг, и слава небесам за то, что они посылают мне такого любезного
зятя, и за то, что женщина, которая дала мне этот яд, не обманула меня.
Здесь Нуарсей наклонился к Сен-Фону и что-то прошептал ему
на ухо, как мне показалось, это был вопрос. Тот кивнул в знак согласия. Затем
повернулся ко мне.
— Жюльетга, — сказал он, — приходите завтра
ко мне, и мы подробно обсудим то, о чем я сегодня говорил вам. Поскольку
Нуарсей снова женится, ваше присутствие в его доме вряд ли понадобится, и я
предлагаю вам переехать ко мне. Я надеюсь, что моя прочная репутация перейдет и
на вас, а деньги и удобства, которыми я собираюсь осчастливить вас, будут более
чем достаточной компенсацией за потерю, которую вы при этом понесете. Вы мне
нравитесь необычайно: у вас блестящее воображение, неподражаемое хладнокровие в
злодействе, великолепный зад и, по моему мнению, вы жестоки и распутны,
следовательно, обладаете всеми достоинствами, которые я уважаю.
— Мой повелитель, — ответила я, — с нижайшей
благодарностью я принимаю ваше предложение, но должна сказать, потому что не
хочу скрывать это, что я влюблена в Нуарсея, и мне не доставляет радости мысль
о том, чтобы потерять его.
— Вы не потеряете меня, дитя мое, мы часто будем
видеться. — так ответил мне ближайший друг Сен-Фона и будущий его
зять, — лучшие часы нашей жизни мы будем проводить вместе.
— Пусть будет так, — сказала я, — в таком
случае у меня нет причин для отказа.
Молодым педерастам и проституткам дали ясно понять, какие
последствия будет иметь малейшая несдержанность и неосторожность с их стороны,
и, все еще находясь под большим впечатлением от случившегося, они поклялись
забыть об этом; останки мадам де Нуарсей закопали в саду, и мы распростились
друг с другом.
Непредвиденным обстоятельством оказалась задержка с
женитьбой Нуарсея, а также с исполнением плана министра: когда я на следующий
день, с утра, пришла к нему, его не было дома.
Король, который необычайно жаловал Сен-Фона и всецело
доверял ему, в то же утро призвал его к себе и поручил секретную миссию;
Сен-Фон незамедлительно выехал из города, а по возвращении ему была пожалована
«голубая лента» и годовая рента в сто тысяч луидоров.
Воистину, подумала я, узнав об этих милостях, судьба
вознаграждает злодея; насколько глуп тот, кто, будучи вдохновлен подобными
примерами, не бросается с головой в омут преступлений, не имеющих ни границ, ни
пределов.
В письмах, которые получил Нуарсей от министра в его
отсутствие, мне предписывалось найти новое жилище и благодарить его. Поэтому,
как только я вступила в управление необходимым капиталом, я сняла роскошный
особняк на улице Фобур-Сен-Оноре, купила четыре лошади, две прелестные кареты,
наняла трех лакеев, статных и очень смазливых, нашла повара, двух судомоек,
дворецкого, секретаря, горничных, парикмахера, двух швейцаров и пару кучеров;
кроме того, приобрела целую кучу красивой мебели, и в тот день, когда министр
вернулся в Париж, я переехала в новый дом. Мне только что исполнилось
семнадцать, и судя по взглядам, которые обращали на меня мужчины, я могла
считать себя одной из прекраснейших женщин в столице; фигурой я напоминала
богиню любви, а искусство косметики подчеркивало мою естественную красоту.
Содержание моих гардеробов стоило более ста тысяч франков, сотню тысяч стоили
драгоценности и алмазы, которые я носила. Всюду, где я ни появлялась, передо
мной широко распахивались все двери, а в тот день слуги министра особенно низко
кланялись мне. Он был один и ожидал меня. Я начала с того, что заговорила о
знаках королевского расположения, которыми его осыпали, и поздравления мои были
самыми искренними; я захотела поцеловать ему руку, он подал ее, напомнив, что
для этого я должна опуститься на колени; хорошо знакомая с его непомерным
тщеславием и жестокостью, я подчинилась и сделала так, как он хотел:
куртизанки, как и придворные, приобретают право попирать всех прочих благодаря
самой низкой лести и приниженности.
