Продолжим дальше: я допускаю, что угрызения совести имеют
место на самом деле, хотя для них и не существует никаких объективных причин.
Но если ты собираешься разочаровать меня на сей счет, я повторяю тебе еще раз:
преступление, которого ты так боишься, — это вовсе и не преступление даже,
а его иллюзия: ведь сама Природа ничем не намекнула мне, кто мой создатель;
выходит, она вложила в меня не больше нежности к этому господину чем к любому
другому, не имеющему ко мне никакого отношения, следовательно, причины для
угрызений и сомнений существуют только в моей голове, а это значит, что такое
чувство ничего, абсолютно ничего, не стоит, и я буду круглым идиотом,
поддавшись ему. Скажи мне, разве животные боготворят своих родителей? Разве
имеют они хоть малейшее представление о том, кто их сотворил? Пытаясь отыскать
хоть какое-то основание для сыновней благодарности, ты можешь сказать, что мой
отец обо мне заботился в детстве и отрочестве. И это будет еще одна ошибка. Он
всего-навсего подчинялся обычаям данной страны, тешил свое самолюбие, отдавался
чувству, которое он, как отец, может питать к делу рук своих, но которого я не
обязан испытывать к своему творцу, ибо творец этот действовал исключительно
ради собственного удовольствия и не думал обо мне, когда подмял под себя мою
будущую матушку и совершил с ней акт оплодотворения; стало быть, заботился он
только о себе, и я не вижу тут никакого основания для столь горячей
благодарности.
Пора перестать обманывать себя иллюзиями, и предрассудок —
не пища для образованного ума: человеку, давшему нам жизнь, мы обязаны ничуть
не более, чем самому далекому и чуждому нам существу. Природа не предусмотрела
в нас абсолютно никаких чувств к родителю, более того, она и не могла наградить
нас подобным чувством к нему, ибо привязанность нельзя навязать извне; большая
неправда то, что мы любим своих отцов, как неправда и то, что мы вообще
способны полюбить их: да, мы их боимся, но любить — это уж извините! Они всегда
представляют для нас угрозу, всегда тяготят нас, само их существование создает
для нас множество неудобств, и наш личный интерес, самый священный из всех
законов Природы, диктует нам неодолимое желание приблизить смерть человека, от
кого мы ожидаем наследство, и если посмотреть на это дело под таким углом
зрения, мы должны не только ненавидеть этого человека — просто ненавидеть и
ничего больше, — но вполне естественно с нашей стороны покуситься на его
жизнь по той простой причине, что всему на земле приходит свой черед, и если
отец мой зажился на этом свете и злоупотребляет богатством, доставшимся ему от
своего предка, а я тем временем старею в томительном ожидании счастливого часа,
почему бы мне спокойно и хладнокровно не помочь Природе, у которой порой не
доходят до этого руки, и самому, любым доступным способом, не ускорить процесс
своего вхождения в права, дарованные мне свыше, коль скоро права эти
задерживаются в силу какого-то каприза судьбы или случайности? Если эгоизм —
общее правило, коим человек измеряет все свои действия, тогда — и это
непременно так! — гораздо меньшее зло убить отца, нежели убить другого
человека, потому что наши личные причины, чтобы избавиться от того, кто
произвел нас на свет, всегда намного весомее и уважительнее, чем лишить жизни
человека постороннего. И вот здесь-то есть еще один метафизический факт, о
котором не стоит забывать: старость — путь к смерти; заставляя человека
стареть, Природа подталкивает его к могиле, значит, тот, кто уничтожает
старшего по возрасту человека, не совершает ничего дурного, кроме того, что
исполняет ее намерения, вот почему у многих народов убийство стариков
почитается за добродетель. Бесполезные для мира, лишняя обуза для общества,
пожирающие припасы, которых и без того уже мало и не хватает молодым или
которые молодые вынуждены приобретать по дорогой цене по причине чрезмерного
спроса, престарелые люди не имеют цели в жизни, они просто вредны, и очевидно,
что самое мудрое — ликвидировать их. Стало быть, это вообще не только никакое
не преступление — убийство собственного отца, напротив, это благое деяние с
точки зрения того, кому оно служит; для Природы это также благо, ибо избавляет
ее от ненужного бремени. Этим нужно гордиться, поскольку отцеубийство проявляет
силу, философский ум, самоуважение и, в конечном счете, приносит пользу
обществу, избавляя его от сорняков.
Итак, Жюльетта, тебе предстоит совершить благородный
поступок, то есть уничтожить врага твоего любовника, который, я уверен, служит
государству на пределе своих сил и возможностей, ибо если — и не мне отрицать
это — он в чем-то скуп, мелочен и даже жаден, Сен-Фон — все-таки великий
министр: он кровожаден, алчен, у него мертвая хватка, он считает убийство
необходимым для мудрого правления. Возможно, он не прав? Может быть, Сулла,
Мариус, Ришелье, Мазарини — эти великие исторические личности — думали
по-другому? Сомнений здесь нет и быть не может. Без кровопролития не может
выжить ни один режим, и в особенности монархический: трон тирана цементируется
кровью, и Сен-Фону еще предстоит пролить море крови; она должна пролиться уже
сейчас. Соверши это, Жюльетта, и ты завоюешь расположение человека, который
содержит тебя, как мне кажется, в настоящей роскоши, и тем самым ты умножишь
богатство того, кто делает богатой тебя. Да я просто не могу понять, как ты можешь
раздумывать.
— Нуарсей, — дерзко заявила я, — кто вам
сказал, что я раздумываю? Это был просто минутный порыв и ничего больше. Я еще
молода. Я еще не оперилась, карьера моя только начинается. Порой, я оступаюсь,
спотыкаюсь, но должно ли это удивлять моих наставников? Ведь они скоро увидят,
что я достойна той заботы, которой они меня окружили. Пусть же Сен-Фон поспешит
и пришлет мне своего родителя — тот умрет через два часа после того, как
переступит порог моего дома. Однако, мой дорогой, в шкатулке, которую вручил
мне ваш друг, три вида яда, так который же я должна выбрать?
— Самый жестокий, тот, что приносит больше
страданий, — ответил Нуарсей. — Хорошо, что ты мне напомнила. Сен-Фон
особенно подчеркивал это обстоятельство. Он желает, чтобы на пути к своей
смерти, его отец получил сполна за свои интриги; он хочет, чтобы агония его
была ужасной.
— Понимаю, — сказала я, — и вы можете
передать ему, что все будет сделано так, как он пожелал. А теперь объясните мне
план.
— План следующий: ты на правах подруги министра
приглашаешь старика отобедать — пошлешь ему записку, в которой объяснишь, что
хочешь помирить его с сыном, что разделяешь его взгляды на беспутное поведение
министра и согласна с тем, что он должен уйти в отставку. Сен-Фон-старший
придет, его вынесут из твоего дома безнадежно больным, а об остальном
позаботится Сен-Фон-младший. Вот деньги, требуемые для дела: чек на сто тысяч
франков из казны. Этого достаточно, Жюльетта?
— Сен-Фон слишком щедро платит за один обед. — И я
вернула ему клочок бумажки. — Передайте, что я это сделаю просто так,
потому что хочу ему помочь.
— А вот еще один чек на такую же сумму, —
продолжал Нуарсей. — — Твой покровитель предвидел твой отказ и, честно
говоря, был бы разочарован, если бы такового не последовало. «Я хочу, чтобы она
получала деньги за свои услуги и получала, сколько пожелает. — Он часто
говорил мне такие слова. — До тех пор, пока ею движет эгоизм и пока я
удовлетворяю ее эгоизм, она будет со мной».
