— Сегодня мне ничего не приходит в голову, —
признался он. — Давайте же все вместе придумаем что-нибудь эдакое… ну,
например, чтобы эти шлюхи три дня мучались в жуткой предсмертной агонии.
— Ага, — оживилась я, — скажем так: вы
кончите, когда они будут на волосок от смерти, а затем, когда ваш пыл спадет,
пощадите их.
— Мне досадно, — покачал он головой, — очень
досадно видеть, Жюльетта, что ты так плохо меня знаешь. Как сильно ты
ошибаешься, мой ангел, если полагаешь, что мои страсти — всего лишь приправа к
моей жестокости. Я хотел бы, наподобие Ирода, простирать свои злодеяния за
пределы самой жизни; я впадаю в неистовство, когда мой член тверд, и я
хладнокровно жесток после того, как сброшу сперму. Вот взгляни сюда,
Жюльетта, — продолжал злодей, — видишь, как жажду я оргазма, поэтому
сейчас мы будем по-настоящему пытать этих сучек до тех пор, пока из меня не
выйдет последняя капля, и тогда ты увидишь, смягчусь я или нет.
— Вы очень возбуждены, Сен-Фон, — заметил
Нуарсей, — и я вас понимаю. Сперму необходимо сбросить во что бы то ни
стало, и это надо сделать, не теряя времени. Вот вам мой совет: насадим этих
девиц на вертел, и, пока они поджариваются на огне, Жюльетта будет ласкать нас
и поливать эти аппетитные кусочки мяса нашей спермой.
— О, небо! — вскричал Сен-Фон, который в это время
терся членом о кровоточащие ягодицы самой младшей и самой прелестной
девочки. — Клянусь вам, вот этой достанется больше всех.
— Правда? Какой же фокус вы для нее приготовили? —
поинтересовался Нуарсей, заново вставляя свой инструмент в мой задний проход.
— Скоро увидите, — отвечал министр.
И тут же с видом гурмана, принимающегося за любимое блюдо,
приступил к бедной девочке: один за другим сломал ей пальцы, переломал суставы
рук и ног и исколол все тело небольшим изящным стилетом.
— Мне кажется, — заметил Нуарсей, продолжая
содомировать меня, — она будет страдать еще больше, если ее проткнуть
насквозь.
— Так мы и сделаем, — кивнул Сен-Фон. —
Проткнем ее и будем поворачивать, а то, лежа как пень, она вовсе не почувствует
жара.
— Вы совершенно правы. Давайте и этих двоих зажарим
таким же образом.
Я схватила одну, он — другую и, даже не потрудившись
вытащить член из моего ануса, за считанные минуты довел ее до такого же
состояния, в каком пребывала первая, замученная Сен-Фоном. Я последовала его
примеру, и вскоре все трое поджаривались на ярко пылавшем огне, а Нуарсей,
посылая в небо ужасные богохульные проклятия, разрядил свои семенники в мой
задний проход; в тот же момент я схватила член Сен-Фона И окропила густым соком
искромсанные тела несчастных жертв самой чудовищной похоти, какую я до сих пор
встречала.
Мы выбросили три изуродованных трупа в канаву и возобновили
пиршество.
Подкрепившись, распутники почувствовали новые желания в
крови, мы позвали моих лакеев, и они всю ночь трудились над ненасытными
задницами Сен-Фона и Нуарсея; хотя все попытки поднять члены этих господ
оказались безрезультатны, их приступы словесного оргазма были исключительно
яростны, и я окончательно убедилась, что оба чудовища так же жестоки в выжатом
состоянии, как и в пылу страсти.
Через месяц после этого приключения Нуарсей представил меня
женщине, которую давно хотел сделать моей близкой подругой и наперсницей.
Поскольку его брак с Александриной вновь был отложен, на этот раз по причине
тяжелой утраты, которая постигла Сен-Фона, я не стану описывать эту прелестную
девушку, пока не дойду до соответствующего места в своей истории — когда она
оказалась в моем полном распоряжении. Я расскажу вам о мадам де Клервиль и о
всех стараниях, которые я приложила с тем, чтобы скрепить дружбу с этой
необыкновен ной женщиной.
Представляя нас друг другу, Нуарсей не пожалел самых
восторженных эпитетов. Мадам де Клервиль была высокая, великолепно сложенная
красавица; ее взгляд, обыкновенно ласковый и приветливый, порой становился
таким жутким, что его трудно было вынести, а вот глаза, большие и темные,
постоянно таили в себе что-то жестокое, и вообще весь облик этой дамы был
скорее величавым, чем располагающим: несколько припухлый рот, чувственные губы,
волосы, черными волнами ниспадающие до коленей, безупречный прямой нос,
горделивые брови, царственная осанка, нежная атласная, хотя с небольшим
желтоватым оттенком кожа, и, наконец, роскошное, давно созревшее, но все еще
упругое тело; словом, это была Минерва, одаренная красотой Венеры. Тем не менее
— потому, наверное, что я была много моложе, или красота моя была призывнее и
не было в ней надменности, — мужчины неизменно находили меня гораздо
привлекательнее. Мадам де Клервиль внушала благоговение — я довольствовалась тем,
что очаровывала, она требовала от мужчин восхищения — я их соблазняла.
Помимо королевской внешности мадам де Клервиль обладала
глубоким и острым умом, имела поистине энциклопедические знания, и я не
встречала ни одной женщины, ни одного мужчины, которые были бы такими ярыми
врагами предрассудков, как она, и которые могли бы похвастать настолько
философским умом.
Она имела множество талантов, свободно говорила по-английски
и по-итальянски, была прирожденной актрисой, танцевала как Терпсихора, обладала
глубокими познаниями в химии и физике, писала милые стишки, недурно рисовала,
была начитана в истории, географию знала как свои пять пальцев, неплохо
музицировала, писала прозу как мадам Севинье
[72]
, но в своих
остроумных и язвительных замечаниях порой заходила слишком далеко и причиняла
тем самым немало страданий тем, кто не достиг ее уровня, а такими были почти
все окружавшие ее; она не раз говорила мне, что я единственная женщина, в
которой она обнаружила хоть капельку истинного ума.
Эта великолепная женщина уже пять лет как была вдовой. Она
никогда не рожала детей и чувствовала к ним отвращение, что в женщине всегда
указывает на недостаток чувствительности; можно без преувеличения сказать, что
по отсутствию этого качества мадам де Клервиль не имела себе равных. Она
гордилась тем, что не пролила ни одной слезинки за всю свою жизнь и ни разу не
была тронута видом страждущих и обездоленных. «У меня бесстрастная каменная
душа, — говаривала она. — Я презираю любое чувство за исключением
удовольствия. Я — полновластная хозяйка всех движений и всех порывов своей
души; все во мне беспрекословно подчиняется разуму, а это еще хуже для
окружающих, — продолжала она, — ибо разум мой страшен. Но я не
жалуюсь: я люблю свои пороки и ненавижу всяческую добродетель; я — заклятый
Враг всех религий, всех богов и богинь, кто бы они ни были, меня не страшат ни
болезни, ни жизненные невзгоды, ни сама смерть, и когда ты сделаешь себя такой,
как я, ты будешь счастлива».
С подобным характером, как естественно предположить, мадам
де Клервиль имела немало горячих, но безутешных поклонников, и очень мало
друзей и подруг; она верила в дружбу не более, чем в добродетель, и в
добронравие — не более, чем в Бога. Вместе с тем она обладала несметным
богатством, роскошным особняком в Париже и прелестным загородным поместьем,
имела всевозможные предметы роскоши и драгоценности и в том возрасте, когда
женщина подходит к критическому пику, отличалась железным несокрушимым
здоровьем. Если в этом мире и существует счастье, тогда оно, несомненно, было
сосредоточено в обладательнице стольких достоинств и природных даров.
