Во время нашей первой встречи мадам де Клервиль была со мной
откровенна; признаться, такая откровенность поразила меня в женщине, которая,
по ее словам, была абсолютно убеждена в своем превосходстве над окружающими,
однако и позже она никогда не относилась ко мне свысока.
— Нуарсей очень точно описал тебя, — сказала
она, — и я вижу, что у нас похожие вкусы, и мыслим мы одинаково, как будто
рождены, чтобы жить вместе, поэтому, объединив наши усилия, мы завоюем весь
мир. Но прежде всего надо убрать с пути всяческие границы и барьеры, которые
изначально придуманы только для дураков. Возвышенные натуры, гордые Души и
холодные умы свободны от этих уз, они знают, что счастье находится по другую
сторону добра и зла, и отважно шагают к нему, попирая презренные законы, пустые
добродетели и тупоумные религии тех жалких, ничтожных и грязных людишек,
которые, по-моему, только бесчестят Природу.
Несколько дней спустя Клервиль, от которой я уже потеряла
голову, пришла ко мне на ужин. И вот тогда — это была наша вторая встреча — мы
открыли друг другу свое сердце, признались в своих слабостях и своих самых
тайных чувствах. О, какую же богатую надуру обнаружила я в Клервиль! Мне кажется,
если есть на свете истинный порок, он должен был избрать центром своей империи
это развратное существо.
Прежде чем мы сели за стол, Клервиль увлекла меня в уютный
уголок, увешанный зеркалами; мы легли на широкую кушетку, подложив под себя
бархатные, подушки; мягкий свет свечей, казалось, призывал к любви, неге и
сладострастию.
— Не правда ли, мой ангел, — начала она, целуя мои
груди и облизывая соски, — что такие женщины, как мы, должны знакомиться,
лаская друг друга.
С этими словами она подняла подол моего платья, глубоко
проникла языком мне в рот, а рука распутницы властно легла на самое сокровенное
место.
— Вот где таятся все удовольствия, — шептала
она, — вот в этом гнездышке из роз. Хочешь, я разбужу его, моя сладкая?
Ох, Жюльетта, я доведу тебя до экстаза, если ты позволишь мне разжечь этот
сладостный костер. Ах ты, распутница, я чувствую ответ в твоем маленьком
ротике, твой язычок охотится за моим и приглашает его в страну сладострастия.
Ласкай меня и давай умрем в страстных объятиях!
— Может быть, нам раздеться, — предложила
я, — праздник похоти требует наготы, кроме того, я не имею ни малейшего
представления о вашем теле, а я хочу увидеть все, все… Давайте избавимся скорее
от этих идиотских одежд, я хочу слышать, как бьется ваше сердце, хочу видеть,
как ваша грудь вздымается от волнения, и убедиться, что это я вызвала его.
— Замечательная мысль. Она говорит о твоих вкусах,
Жюльетта, и они мне уже нравятся.
Мы быстро обнажились и несколько долгих минут молча
любовались друг другом. Прелести, которыми одарила меня Природа, привели
Клервиль в сильное возбуждение, а я пожирала глазами ее красоту. На всем белом
свете не найти такой безупречной фигуры, такого роскошного зада… А какие
ягодицы! Боже ты мой! Я видела перед собой зад Афродиты, которой поклонялись
древние греки, и самый сладостный на свете, самый благоуханный треугольник, и я
долго и самозабвенно целовала эти волшебные места; моя новая подруга вначале
милостиво позволяла мне делать с ней все, что я хотела, затем вернула стократно
мои ласки.
— А теперь ни о чем не думай и положись на меня, —
сказала она, укладывая меня на спину и широко раздвигая мне ноги, — сейчас
ты увидишь, как я ласкаю женщин.
Одним пальцем она начала массировать мне клитор, другим —
задний проход, а ее язык, оказавшись в самых недрах моей куночки, жадно
слизывал нектар — плод ее безумных ласк. Признаться, меня никогда прежде не
ласкали с таким искусством; три раза подряд я кончила ей в рот с таким
остервенением, что испугалась, как бы не сойти с ума. Между тем Клервиль,
ненасытная в своей жажде пить и пить мою плоть и готовая сделать четвертый
заход, искусно, со знанием дела, сменила позу: теперь она погрузила один палец
в мою вагину, другим, частыми нежными движениями, растирала хоботок, а ее
умелый, ее восхитительный, ее набухший язычок проник в заднюю норку…
— О какое чудо! Какое блаженство! — поминутно
вскрикивала я. — Ах, Клервиль, вы моя погибель…
И ловкость этого несравненного создания вытолкнула из самых
недр моего существа новую порцию горячей влаги.
— Ну и как? — спросила она, когда я обрела
способность соображать. — Что ты скажешь: могу я приласкать женщину? Да, я
женщин обожаю, и нет ничего удивительного в том, что у меня есть талант
доставлять им удовольствие. А чего еще ты ожидала? Я — извращенная особа,
солнышко мое. Так разве я виновата в том, что Природа подарила мне вкусы,
отличные от обычных? Нет ничего более несправедливого, нежели закон, который
разрешает совокупление только мужчины с женщиной, ведь женщины', в большей
мере, чем мужчины, способны удовлетворять друг друга. Мы можем обходиться без
противоположного пола, который дает нам лишь нечто, отдаленно напоминающее
наслаждение.
— Что я слышу, Клервиль! Выходит, вас не привлекают
мужчины?
— Я пользуюсь ими постольку-поскольку, в той мере, в
какой допускает мой темперамент, но тем не менее глубоко презираю их; я даже не
против того, чтобы стереть с лица земли самого последнего из этой породы, сам
вид которой всегда вызывает у меня раздражение.
— Невероятно! Какая гордыня!
— Так я устроена, ангел мой, и эта гордыня делает меня
откровенной; я всегда говорю то, что думаю, это и облегчило наше знакомство.
— В ваших словах я слышу жестокость, и если бы они
претворились в дела…
— Ты говоришь «если»? Но такое случается очень часто. У
меня действительно жестокое сердце, я далека от мысли, что чувствительность
предпочтительнее бесстрастия, которым я наслаждаюсь и которым счастлива. Ах,
Жюльетта, — продолжала она, набросив на себя одежду, потому что еще не
остыла от моих ласк, — мне кажется, ты живешь иллюзиями, что касается
добросердечия, сочувствия, чувствительности — этих опасных чувств, коими так
гордится чернь.
Чувствительность, милая моя, — это источник всех
добродетелей, равно как и всех пороков. Именно чувствительность привела Картуша
[73]
на эшафот, и она же стала причиной того, что имя Тита
[74]
было вписано золотыми буквами в книгу истории человеческой.
Благодаря чувствительности мы испытываем радость от дурных поступков; человек,
лишенный чувствительности, напоминает инертную массу, не способную ни к добру,
ни к злу, и из всех человеческих свойств обладающую лишь внешней формой. Но
чувствительность чувствительности рознь: все зависит от устройства наших
органов, от степени утонченности наших чувств и больше всего от нашей нервной
организации, в которой заложены все человеческие чувства. Чувствительность мы
получаем от матери-Природы, а воспитание придает ей форму, окончательный вид,
формируя одновременно наши вкусы и наклонности. Однако в какой-то момент в
наших нервных флюидах происходит вспышка озарения, вызванная нашествием внешних
импульсов, это явление называется эффектом страстей, и с этого момента оно и
будет определять нашу склонность к добру или злу. Если вспышка слабая, скажем,
по причине плотности наших органов, смягчающих удар и воздействие импульсов на
нервные флюиды, или по причине вялости мозга, который передает эффект этого
действия, а может быть, из-за того, что флюиды движутся слишком медленно, тогда
наша чувствительность будет толкать нас к добродетели. Если же, напротив,
внешние импульсы сильно воздействуют на наши органы, если мгновенно пронизывают
их и приводят в быстрое движение частички нервного флюида, вот тогда мы
склоняемся к пороку. А если действие внешних сил еще мощнее, нас влечет к
преступлению и, в конце концов, к чудовищной жестокости, когда этот эффект
достигает максимальной интенсивности. Но мы знаем, что в любом случае
чувствительность — это просто механизм, который приводит в действие наши
наклонности к добру или злу, иными словами, за все, что мы делаем, несет
ответственность наша чувствительность. Когда мы обнаруживаем в юном существе
избыток чувствительности, мы можем с уверенностью предсказать его будущее и
сказать, что в один прекрасный день он станет преступником, ибо не тип
чувствительности, как ошибочно полагают некоторые, а ее степень определяет
склонность к преступлению или добродетели; поэтому человек со слабой
чувствительностью предрасположен к добру, а тот, в котором она бьет через край,
напоминает пожар, наверняка будет творить злые дела, так как они в тысячу раз
привлекательнее, нежели добрые. Следовательно, сильные эмоции тяготеют к злу,
следуя общему принципу, сообразно которому родственные феномены, причем
моральные не в меньшей степени, чем физические, бессознательно тянутся друг к
другу и, в конечном счете, сливаются в одно целое.
