— Знаешь, Делькур, — сказала я, как только пришла
в себя и смогла трезво оценить происшедшее, — ты, должно быть, удивлен
необычным приемом, который я тебе оказала, возможно, тебя шокировало мое поведение
и мой натиск, быть может, ты даже принимаешь меня за потаскуху? Несмотря на все
мое презрение к тому, что на языке идиотов зовется репутацией, я должна
сказать, что оказала тебе честь не в силу своего кокетства или физиологической
потребности, а только в силу моего необычного образа мысли. Ты —
профессиональный убийца, к тому же обладатель редкого в своем роде члена. Но не
твой член, а твоя профессия возбудила меня, и мне в высшей степени наплевать,
что ты обо мне думаешь — презираешь или ненавидишь. Ты меня удовлетворил, я
получила от тебя все, что хотела, а все прочее не имеет значения.
— О, небесное создание, — отвечал Делькур, —
не презрение и ненависть я чувствую к вам, а глубочайшее почтение. Вы
заслуживаете поклонения, я боготворю вас и удивлен только тем, что ваш экстаз
вызван фактом, который обычно вызывает у других отвращение.
— Это не имеет никакого значения, — повторила
я. — Это просто дело вкуса, а вкусы у всех разные; меня, например,
привлекает в тебе именно то, что отталкивает ординарных людей, так что это
всего лишь распущенность с моей стороны, и не вздумай вообразить себе что-то
иное. Мои отношения с министром ограждают меня от любых интриг — заруби это
себе на носу. Мы проведем вместе сегодняшний вечер, а, если я захочу, то и всю
ночь, и на этом конец.
— Да, сударыня, — почтительно ответил он, — и
от вас я жду только протекции и снисходительности.
— На другое ты и не можешь рассчитывать, но взамен
должен исполнять все, что подскажет мне мое воображение. Хочу предупредить
тебя, что оно безгранично и порой заходит очень далеко.
Делькур снова начал ласкать одной рукой мою грудь, другой —
клитор, а языком достал до самой гортани; через несколько минут мне это
надоело, я велела ему оставить свои глупости и ответить на некоторые вопросы.
— Для начала скажи, почему Сен-Фон заставил тебя
ударить меня в тот раз? Эта мысль до сих пор не дает мне покоя.
— Распутство, сударыня, чистейшее распутство. Вы же
знаете министра: у него такие оригинальные вкусы.
— Значит он вовлекает тебя в свои оргии?
— Только когда я бываю в Париже.
— Он тебя содомировал?
— Да, сударыня.
— А ты его?
— Разумеется.
— А не приходилось тебе пороть его?
— Весьма часто.
— О, дьявольщина, я обожаю такие упражнения! Что же ты
остановился? Ласкай меня… Вот это другое дело. А не заставлял он тебя истязать
других женщин?
— Иногда такое случалось.
— Может быть, тебе приходилось делать еще кое-что?
— Позвольте мне сохранить секреты министра, сударыня.
Впрочем, любое ваше предположение может оказаться правдой, поскольку вам хорошо
известны вкусы и привычки его светлости.
— А не слышал ли ты о его планах против меня? —
Насколько я знаю, сударыня, он очень вас уважает и доверяет вам; он к вам
привязан, можете мне поверить.
— Я отвечаю ему тем же: я его обожаю и, надеюсь, он
знает об этом. Однако коли ты не хочешь быть откровенным, давай поговорим о
другом. Скажи на милость, как тебе удается жить такой жизнью, неужели из глубин
твоей души не взывает голос жалости к несчастным, которых ты хладнокровно
убиваешь именем закона?
— Знаете, сударыня, в нашей профессии можно достич
основательной и научно объяснимой жестокости только благодаря принципам,
которые совершенно неизвестны людей.
— Выходит, все дело в принципах? Я хочу, чтобы ты рассказал
о них подробнее.
— Они взрастают на почве абсолютной бесчеловечности;
наше воспитание начинается в раннем возрасте, с детства нам прививают систему
ценностей, в которой человеческая жизнь не стоит ровным счетом ничего, а закон
решает все. В результате мы, не моргнув глазом, можем перерезать горло
ближнему, точно так же, как мясник режет теленка. Разве мясника тошнит от
своего занятия? Да он даже не знает, что это такое. Вот так же обстоит дело с
нами.
— Я понимаю, что исполнять закон — твоя профессия. А
как ты относишься к тому, чтобы сочетать работу с удовольствиями?
— Положительно, сударыня. Как может быть иначе?
Искоренив в себе предрассудки, мы уже не видим в убийстве людей ничего дурного.
— Как? Разве ты не считаешь злом убивать людей?
— Прежде всего позвольте спросить вас, что такое
убийство? Если бы уничтожение живых существ не было одним из фундаментальных
законов Природы, тогда я бы поверил, что оно оскорбляет эту непостижимую
Природу, но поскольку не бывает природных или естественных процессов, где
разрушение не служит необходимым элементом мирового порядка, и поскольку она
созидает только благодаря разрушению, совершенно очевидно, что разрушитель
действует заодно с Природой. Не менее очевидно и то, что тот, кто отказывается
от разрушения, глубоко оскорбляет ее, так как — ив том нет сомнения — только за
счет разрушения мы даем Природе средства для созидания, следовательно, чем
больше мы уничтожаем, тем больше мы ей угождаем; если убийство — основа
творчества Природы, тогда убийца — вернейший ее служитель; и вот, осознав эту
истину, мы, палачи, полагаем, что свято выполняем свой долг перед нашей
праматерью, которая питается убийством.
— Но в таких доктринах содержится зерно их собственной
гибели.
— И тем не менее они верны, сударыня. Ученые и
мыслители могли бы доказать это гораздо лучше меня, но исходный момент их
рассуждений будет тот же.
— Знаешь, друг мой, — перешла я к главному, —
ты достаточно усладил меня, и мне хватит этого на всю ночь, кроме того, ты
подал мне мысль, которая подобна искре, попавшей в бочку с порохом. Здесь, в
доме, есть три узника, тебя вызвали сюда для того, чтобы ты их казнил. Поверь,
я с огромным удовольствием буду наблюдать за этим зрелищем; ты обладаешь
большим опытом в таких делах, и я прошу тебя объяснить мне всю механику
подобного акта. Я верно поняла, что только распутство помогает тебе победить
глупый предрассудок? Ты только что убедительно показал, что убийство скорее
служит Природе, нежели ее оскорбляет…
— Что же вы хотите знать, сударыня?
— Правда ли, как я слышала, что вы, палачи, способны
совершить убийство и получить от него удовольствие, только думая И о нем как о
предмете распутства? Словом, я тебя спрашиваю: правда ли, что во время казни
твой член поднимается?
— Нет никакого сомнения, сударыня, что похотливость и
распутство логически приводят к мысли об убийстве, и всем известно, что
пресыщенный человек должен обрести утраченные силы, совершая то, что глупцам
угодно называть преступлением: мы ввергаем жертву в необыкновенный трепет, его
отголоски в наших нервах служат для нас самым мощным стимулом; какой только
можно себе представить, и вся затраченная до этого энергия вновь вливается в
наше тело одновременно с агонией жертвы. Вообще убийство считают одним из самых
надежных двигателей распутства и самым, кстати, приятным; однако неправда, что
для совершения убийства непременно надо находиться в пылу страсти.
Доказательством служит исключительное спокойствие, с каким делают свое дело
большинство моих коллег; конечна, они испытывают какое-то волнение, но это
совсем не то, что страсть, охватывающая распутника или страсть того, кто
убивает из мести, из жадности или же просто из-за своей жестокости. Это говорит
о том, что есть разные виды убийства, И только один из них связан с
распутством; однако это не означает, что Природа предпочитает какой-то
определенный вид.
