— Однако вам по душе деспотизм, — заметила
я, — потому — что вы обладаете большим могуществом, но как может он
полюбиться слабому существу?
— Он полюбится каждому, Жюльетта, — ответил
Сен-Фон со спокойной убежденностью, — и все человечество идет неуклонно в
этом направлении. Стремление к деспотизму — вот самое первое желание, которое
внушила нам Природа, и ее закон не имеет ничего общего с глупой поговоркой о
том, что с другими поступать следует так, как вы хотите, чтобы они поступали с
вами, при этом еще и добавляют, что эта заповедь обусловлена страхом перед
ответными репрессиями, хотя нет никакого сомнения в том, что только ничтожные
рабы, боящиеся собственной тени, придумали подобное наставление и самым наглым
образом пытаются всучить его нам под видом естественного закона. Я же
утверждаю: самое первое, самое глубокое и сильное желание в человеке — заковать
в цепи своего ближнего и угнетать его изо всех сил. Сосунок, который кусает
грудь своей кормилицы, ребенок, который постоянно ломает свою погремушку,
показывают нам, что склонность к разрушению, жестокости и угнетению — это самое
первое, что Природа запечатлела в наших сердцах, и что она зависит от вида
заложенной в нас чувствительности. Поэтому я полагаю самоочевидным тот факт,
что все удовольствия, которые скрашивают жизнь человека, все наслаждения,
которые он способен испытывать, все, что служит утолению его страстей, —
все это целиком и полностью выражается в его деспотизме по отношению к своим
собратьям. В сластолюбивой Азии предметы удовольствия содержатся в заточении —
в гаремах, и это доказывает, что угнетение и тирания намного усиливают похоть,
и много приятнее удовольствие, когда оно получено через посредство насилия.
Когда люди поймут, что степень насилия определяет количество человеческого
счастья, поскольку насилие дает необходимую встряску нервной системе, тогда
счастливейшим из смертных будет считаться самый грубый, самый жестокий, самый
коварный и порочный человек. Ибо, как часто повторяет наш друг Нуарсей, счастье
заключается не в пороке и не в добродетели, но в том, под каким углом мы
смотрим на то и на другое, и выбор зависит от нашей индивидуальной организации.
Мой аппетит вызывается не блюдом, которое мне подают, — он заложен глубоко
внутри меня и он называется потребностью моей души; одна и та же пища может
вызывать совершенно разные эмоции у двоих разных людей: скажем, у голодного
потекут слюнки, а у того, кто набил свой желудок, появится отвращение, однако
здесь надо учитывать коренное различие между полученными вибрациями: порок
вызывает в органах человека с порочными наклонностями более сильные ощущения,
нежели добродетель в человеке добродетельном. Веспасиан имел доброе сердце, а
Нерон был дьяволом несмотря на тот факт, что оба обладали
чувствительностью, — просто у них был разный темперамент и разные виды
чувствительности, так что, без сомнения, Нерон испытывал более яркие ощущения,
чем Веспасиан, и был намного счастливее. Почему? Да потому что более сильные
ощущения всегда доставляют человеку больше удовольствий, и сильная личность,
благодаря своей внутренней организации, служит сосудом скорее для всего злого,
нежели для доброго, и скорее познает счастье, чем мягкий и миролюбивый человек,
чья слабая организация не даст ему иных возможностей, кроме как уныло жевать
презренную жвачку банальной добропорядочности; скажи, в чем достоинство
добродетели, если повсеместно люди предпочитают ей порок? Итак, Веспасиан и
Нерон были настолько счастливы, насколько это было в их силах, но Нерон
все-таки был счастливее, так как его удовольствия были несравненно живее,
острее и глубже, между тем как Веспасиан, раздавая нищим милостыню (по его
словам «бедные тоже должны жить»), испытывал ощущения, бесконечно более слабые,
чем Нерон, который с лирой в руках любовался тем, как горит Рим. Мне могут
возразить, что первый заслужил высшие божеские почести, а второй — отвращение и
ненависть. Пусть так, но меня интересует не воздействие, которое они оказали на
потомков, — я оцениваю внутренние ощущения, которые они испытывали в силу
своих природных наклонностей, и разницу между вибрациями, которые ощущал каждый
из них. Следовательно, я имею право заявить, что счастливейшим на земле
человеком непременно будет тот, кто склонен к самым мерзким, самым вызывающим и
преступным привычкам и кто чаще дает им волю, словом, тот, кто ежедневно
удваивает и утраивает размах своих злодеяний.
— Получается, что самая добрая услуга, какую можно оказать
молодым, — заметила я, выслушав эту длинную речь, — это вырвать из их
сердец семена добра, которые посеяла Природа или воспитание?
— Совершенно верно: растоптать их и вырвать без
жалости, — отвечал Сен-Фон. — И даже если человек, в ком ты хочешь
искоренить добродетель, утверждает, будто нашел в ней счастье, ты не должна
колебаться и всеми средствами помочь заблудшему. Лучше уничтожить одного, чтобы
разбудить многих — вот в этом И будет заключаться истинная услуга, за которую,
рано или поздно, человечество возблагодарит тебя, вот почему, в отличие от
моего предшественника, я разрешил печатать и продавать Всевозможные
непристойные книги, ибо полагаю их исключительно полезными для человеческого
счастья и благополучия, двигателями прогресса философии, необходимым условием
для искоренения предрассудков и во всех смыслах ведущими к обогащению
сокровищницы человеческих знаний. Мое покровительство и поддержка обеспечены
тому автору, кто имеет мужество открыто сказать правду; я буду платить ему за
смелые идеи, буду поощрять их и способствовать их распространению; такие люди
встречаются редко, но государство остро в них нуждается, и труд их следует
щедро вознаграждать.
— Но как это сочетается с суровостью вашего правления?
Или с инквизицией, которую вы желаете установить?
— Очень даже сочетается, — ответил Сен-Фон. —
Я исповедую суровость, чтобы держать людей в руках, а если частенько подумываю
о введении во Франции «аутодафе», так это только в интересах порядка в стране.
Меч мой никогда не будет занесен над правящими классами, над людьми, по
происхождению или по уму составляющими сливки общества.
— Однако если все, без исключения, смогут читать
непристойные произведения, не будет ли это угрозой для избранных, от которых,
насколько я поняла, вы желаете отвести удары судьбы?
— Это совершенно невозможно, — категорически
заявил министр. — Если подобные книги и пробудят в слабой душе желание
разорвать свои цепи — кстати, дабы ни у кого такого желания не возникало, я
вообще отменил бы все цепи, — сильный человек, со своей стороны, найдет в
них подсказку, как затянуть их потуже и сделать потяжелее. Словом, раб,
возможно, достигнет за десять лет того, чего господин добьется за одну ночь.
— Вас часто обвиняют, — осмелилась заметить
я, — в снисхождении к тому, что способствует падению нынешних нравов, и
говорят, будто никогда доселе они не были столь низкими и распущенными, как
после вашего прихода к власти.
— Может быть и так, но перед нами стоит сложная задача
сделать их такими, как мне бы того хотелось, и в настоящее время я работаю над
новым уголовным кодексом, который, надеюсь, поможет нам продвинуться в нужном
направлении. Я не думаю, что это какой-то секрет, но пока не имею права
посвятить тебя во все подробности, Жюльетта, скажу только, что жизненно важная
задача политики любого правительства состоит в том, чтобы поощрять максимальное
развращение нации: пока человек истощает свое тело и душу в наслаждениях
сладостного и губительного разврата, он не чувствует тяжести своих цепей, и вы
всегда можете набросить на него новые так, что он даже этого не заметит. Таким
образом, истинной сущностью государственной власти является стократное
умножение всех возможных средств оболванить и развратить народ. Открыто
творимое зло, вызывающая роскошь в бесчисленных публичных домах, всеобщая
амнистия за все виды преступлений, совершенных в пылу разврата — вот средства
держать плебс в узде. А вы, претендующие на власть, остерегайтесь добродетели в
своей империи: стоит лишь дать ей волю, и глаза ваших подданных раскроются, и
троны ваши, покоящиеся ни на чем ином, как на зле и пороке, рухнут очень скоро;
пробуждение свободного человека будет ужасным для деспотов, и в тот день, когда
он перестанет купаться в пороке, он начнет думать о том, чтобы стать
господином.
