— О, как это восхитительно, как он надеется спасти
жизнь и получить свободу! — повторял министр. — Судя по состоянию
члена он вполне может прочистить задницу своей дочери.
— Сударь, — обратилась я к нашему гостю, —
что вы на это скажете? Вам предлагают выбор: либо вы изнасилуете свою дочь,
либо она умрет в жутких муках.
— Пусть она умрет!
— Ну что ж, сударь, если вы отказываетесь… Но подумайте
еще раз: ваше глупое упрямство убьет ее.
Не дожидаясь его ответа, одна из моих женщин широко
раздвинула ягодицы девочки, увлажнила языком отверстие, а я поспешно вытащила
из задницы Сен-Фона по-прежнему твердый инструмент и приставила его к входу в
пещерку Юлии, но Клорис яростно взбунтовался и не вошел внутрь.
— Оставь его, Жюльетта, — строго сказал
Сен-Фон, — если он не желает сношаться, мы убьем ее.
Эти ужасные слова сломили, наконец, сопротивление
строптивца. Я взяла его член в руку и насильно втолкнула в девичий анус;
поскольку были сделаны все необходимые приготовления, усилия мои увенчались
успехом: Клорис, не пожелавший сделаться убийцей своего ребенка, заклеймил себя
инцестом. Делия порола розгами Сен-Фона, сам он терзал и без того вконец
истерзанный зад матери, умудряясь целовать ягодицы одного из лакеев, а второй
содомировал его. Однако распутник не удовлетворился и этим, семя его все еще
оставалось в чреслах, и от этого его ярость возрастала на глазах: он орал,
ругался, мычал как обезумевший бык, разбрызгивал изо рта пену; как только
Делькур выпустил свой заряд во влагалище Юлии, министр заставил его
содомировать мадам де Клорис. Понемногу буря утихла; Сен-Фон снова занял свое
место в кресле и приказал мне подвести к нему всех троих девушек, которых он до
сих пор как-то обошел своим вниманием. В продолжение четверти часа он неистово
целовал их ягодицы, то широко раздвигая, то вновь сжимая упругие полушария, а в
это время я не переставала ласкать и возбуждать его всеми доступными средствами
и, должна признать, никогда до этого не видела его орган в таком воинственном
состоянии. Больше других его, очевидно, привлекала Фульвия, и он шепнул мне,
что непременно овладел бы ею, если бы не боялся кончить прежде времени.
Досыта полюбовавшись юными прелестями, он пожелал осмотреть
четверых служанок, и из всех отдал несомненное предпочтение Пальмире; по его
словам, он не видел ничего подобного за всю свою жизнь, а ее зад буквально
ошеломил его, и он посвятил ему добрых десять минут.
В конце концов он повернулся ко мне.
— Поставь этих шлюх на четвереньки, пусть они по
очереди подползают ко мне и оказывают высшие почести моему члену, в общем,
пусть полижут его.
Я дала необходимые указания, и каждая из четверых в точности
исполнила желание министра, получив в награду несколько звонких пощечин.
— Хорошо, — кивнул он, когда церемония была
закончена, — теперь очередь моего зада: пусть теперь полижут его.
Пока продолжалась следующая церемония, он занимался тем, что
обсасывал услужливо подставляемые мужские члены, и как нетрудно догадаться, не
забыл при этом Клориса и Делькура. Потом громогласно объявил:
— А теперь, Жюльетта, пришло время завершить первый акт
нашей драмы.
С этими словами злодей яростно набросился на Юлию и вонзил в
ее зад свое безжалостное орудие; слуги крепко держали отца и мать, а Делькур, с
раскрытой бритвой в руке, подошел ближе, приготовляясь отсечь ребенку голову.
— Только не спеши, Делькур, — предупредил
министр. — Я хочу, чтобы моя милая племянница знала, что с ней происходит
и что она отдаст Богу душу не раньше, чем я кончу.
Делькур приставил сверкающее лезвие к нежной коже, и девочка
испустила долгий пронзительный вопль.
— Давай, давай, — подбадривал Сен-Фон, удобнее
располагаясь в ее чреве, — но только медленнее, так, чтобы я почувствовал
все ее судороги. А теперь наклонись, Делькур… Вот так… я хочу поласкать твой
набалдашник, пока ты работаешь. А ты, Жюльетта, займись задницей Делькура:
целуй ее, да покрепче, ведь теперь он — наш бог… И придвинь ко мне ближе зад
мамаши: я хочу поласкать его, пока умирает ее дитя.
Но Боже ты мой, что это были за ласки! Это были звериные
укусы, настолько жестокие, что кровь бедной женщины брызгала фонтаном. В то же
самое время министерский зад обхаживал лакей, и распутник пришел в экстаз,
который невозможно передать словами.
— О, как сладостно преступление! — рычал он
вперемежку с бессвязными проклятиями. — Как я обожаю злодейство!
Делькур медленно, с непередаваемым изяществом, сделал свое
дело… Мертвенная бледность покрыла лицо Клориса, и он отвернул в сторону
помутневший, искаженный ужасом взгляд. Красивая головка Юлии, наконец, упала на
пол, как роза, сорванная безжалостным северным ветром.
— Никогда еще я не испытывал такого блаженства, —
заявил Сен-Фон, оттолкнув от себя бездыханное тело. — Вам не понять, как
сладко сжимается анус, когда постепенно, один за другим, отрезаются шейные
позвонки… Просто сказочное ощущение! Вот так, сударыня, теперь готовьтесь вы
предоставить мне такое же удовольствие.
И началась новая кровавая вакханалия, в точности повторяющая
предыдущую. Считая, что операция движется чересчур быстро, Сен-Фон несколько
раз останавливал ее.
— Ах, какое это наслаждение — отрезать голову женщине,
которую когда-то страстно и безнадежно любил, — говорил он эти и им
подобные слова, задыхаясь от вожделения. — Наконец настал момент моей мести.
О, как долго я его дожидался!
Он, как и прежде, ласкал член палача, правда, на этот раз
предпочел целовать мои ягодицы; один из лакеев наглухо закупорил ему задний
проход, второй проник в чрево Делькура, занятого своим делом. Отца положили
таким образом, чтобы я могла бить его розгами по самым интимным местам. Мой
любовник — настоящий дьявол во плоти — блаженствовал и наслаждался медленной
агонией своей кузины, чья голова отделилась от тела через пятнадцать минут
после начала экзекуции. Настал черед Клориса. Его предварительно связали,
Сен-Фон совершил с ним ритуальный акт содомии, и головорез приступил к делу, а
их обоих содомировали лакеи. Объектом для своих ласк Сен-Фон избрал роскошные
ягодицы Монтальм. И вот, наконец, бомба взорвалась. О небо! Я не присутствовала
при оргазме всемогущего Люцифера, но уверена, что семя его не извергалось столь
бурно и ликующе, не вскипала на его губах такая обильная пена, не скрипели так
свирепо его зубы, и не были столь яростны и ужасны его проклятия в адрес всех богов.
Пока, обессиленный, Сен-Фон отдыхал, я выпроводила всех женщин и обоих лакеев в
соседнюю комнату.
Хочу заметить, что антропофагической оргии этого Нерона
современности предшествовало пиршество, так что когда наш распутник, в
сопровождении своего головореза, вошел в залу, где должно было состояться новое
кровопролитие, он был свеж и полон сил как перед началом драмы.
