— Эх, говорил мне ефрейтор Бурулькин: не наливай кашу в флягу, а я его не послушал.
Это заинтриговало Жабодыщенко.
— Ну и шо було потим?
— А ничего. Пришлось выкинуть на следущий день. — И нырнул под нависающее бревно.
— Кого, кашу чи флягу? — устремился следом Жабодыщенко.
— Да все — и кашу, и флягу, потому что стали они навеки неразлучны, как вот мы с тобой и наш ротный миномет, будь он неладен.
— Ну и до чого тут миномет? Не розумию. Ты про кашу кажи, шо ты з ней зробив?
Но истории многострадальной каши не суждено было завершиться этим прекрасным морозным утром.
Изумрудно-зеленое свечение, гораздо более необычное, нежели вареная перловая крупа, вытеснило из головы партизан все посторонние мысли.
— Товарищ Салонюк! — заорал сообразительный Перукарников (у которого, заметим в скобках, был инженерский диплом). — Вам на это стоит посмотреть, а то, сдается мне, оно вот-вот исчезнет!
Жабодыщенко, открыв рот, доверчиво глазел на чудо:
— Матинка ридна, шо ж воно таке?!
На желтом крашеном полу была небрежно начертана магическая пентаграмма, из центра которой волнами расходился необычайный зеленый свет. Во всяком случае, Мулкеба безошибочно признал бы в этом рисунке пентаграмму, а вот ушлый Салонюк — хотя таких умных слов не знал — с интересом его разглядывал:
— Це якийсь Галин ведьмацкий малюнок. Мабуть, щоб до хаты никто не совався. Бачите, фрицу вже хана, вид него одно зелене марево осталось.
Маметов испуганно затараторил:
— Командира, командира, не можно нам здесь стоять, шайтан больно злой! Моя, твоя, вся наша отряда пропадать! Маметов никогда Ташкент, Малика, мама не видать! Бежать надо!
Сияние, словно почуяв неладное, начало то вспыхивать, то угасать, словно давало понять, что вот-вот должно произойти НЕЧТО. Салонюк отступил на шаг и прикрыл лицо рукой.
— Маметов дило каже: зараз нам треба звид-сы тикаты, бо поперетворюемося в яких-небудь летучив тварив! Галя и не на таке здатна.
Первым поддался панике Сидорчук. Отдавливая ноги Перукарникову и Маметову, он ломанулся к выходу, приговаривая:
— Тикаем, тикаем, хлопцы! Здоровше будем.
В этот момент сияние вспыхнуло и с оглушительным треском охватило всех присутствующих, будто заграбастало мягкими и теплыми лапами. На краткий миг у партизан потемнело в глазах, а когда они снова обрели способность четко видеть, то выяснилось, что зеленый свет исчез, равно как и избушка с разрисованным полом, и зима, и родной хутор Белохатки.
Они обнаружились в неизвестной местности валяющимися посреди летнего — благоухающего и цветущего — поля.
Перукарников выбрался из-под лежащего на нем Сидорчука:
— Вот черт, едва зенки не повылазили. Фу, жарища как в аду… — И стал расстегивать телогрейку.
Маметов сидел среди цветов, крепко сжимая в руках автомат:
— Командира! Моя умирать — или уже в Ташкенте?
— Та, може, и в Ташкенте, — рассудительно заметил Салонюк, протирая глаза. — Бис его знае! Судя з того, що я почуваю себе, як яечня на сковороди, то або в пекли на тому свити, або у Маметова на батькивщине.
— Чур мене, чур, чур, нечистая… — перекрестился Жабодыщенко.
— Ну що ты бормочешь, що ты бормочешь, — скривился командир. — Це робыты вже пизно. Зараз це не допоможе! Треба хочь якусь оборону зайняты для проформу.
Очевидно, с этой целью он перевернулся на живот и стал осторожно осматриваться. Перукарников подполз поближе.
— Товарищ командир, похоже, ничто нам не угрожает, кроме этой чертовой жары. Может, устроим осмотр личных вещей да переоденемся потихонечку… пока снова не похолодает?
Салонюк собрался было возражать, но утер рукавом льющийся по лицу пот и пробормотал:
— А бис с тобой, може, ты и правый! Все передягаемося! Та винтовки держати напоготови!
Спустя полчаса они сидели в тех же разноцветных ромашках и пытались уразуметь происходящее.
— Чует мое серденько, — доверительно поведал Салонюк, — що тут без Галиных выкрутасив не обийшлось. Де мы, кто мы, що це?
Риторические вопросы — штука сложная и непонятная. Во всяком случае, Маметов их не признавал вообще.
— Это я, — с готовностью откликнулся он, — красноармейца Маметов, и тут как дома, тепло, хорошо, можно трава собирать, варить, чай пить.
— Це тоби, Маметов, не Ташкент, — назидательно молвил Салонюк. — Тут треба бути обережными. Звисно, фрици теж не сплять, десь здалеку за кожным нашим кроком спостеригают. Сподиваються, що мы колы-нибудь оступимося. Ось так. Ну, хлопци, яки будуть думки та пропозиции?
— Наша мало, немца много, до леса подаваться надо, — поделился мыслью Колбажан.
— Ох, Маметов, лесная твоя натура, — хмыкнул Перукарников. — А ежели заблудимся? Лес-то незнакомый, и болот для таких ротозеев, как ты, в нем найдется немало. И учти, что это тебе не зима и они не замерзшие.
— Ой, матинка ридна, — спохватился Жабодыщенко. — Знов же цей клятий миномет пхати поперед себе скризь кущи!
— Не верещи, — окоротил его строгий и справедливый командир. — Ты ж не сам его пхаешь: тоби Маметов, Перукарников и Сидорчук допомогалы и зараз допоможуть. Так я кажу, хлопци?
— Да куда же я денусь с вашего праздника души и тела? — заинтересовался Иван.
— Ты, Перукарников, свои дурнувати байки припини, бо получишь жабодыщенский миномет як переходящий прыз за перемогу в гуморе.
— Та отож, — взбодрился Жабодыщенко.
Они бы препирались еще какое-то время, однако со стороны раздался призывный и протяжный клич Маметова:
— Командира! Танка след оставлять, моя находить, моя находить!
— Чуешь, — почухал в затылке Тарас. — Не то Маметов захворив, не то нимця знайшов. Не знаю, що краще.
Разглядывая уходящий вдаль гусеничный след, партизаны почувствовали легкое недоумение.
— Куда это, едрит его корень, он лыжи навострил? — изумился Перукарников. — Неужто дорогу знает?
— Танка один быть, — уточнил Маметов. — Далеко ехать, бегом торопиться!
Салонюк снял с шеи бинокль и изучил пространство вплотную.
— Здаеться мени, там за долами лисок видниеться…
— Що завгодно, товарышу Салонюк, — взмолился минометоносец, — тильки не знову у лиси ховаться.
Командир проигнорировал эти горестные вопли:
— Бачишь, фриц точинисинько розумие, куды едет, бо пре нагло, як до себе до хаты!
— А там, глядишь, где-нибудь поблизости и наш брат партизан найдется!
— Знайдется не знайдется, а ворожа техника кататься як сыр в масли не должна. А должна буты пидирвана та порушена як класс. Не дамо ворогу кочевряжить нашу землю… Та и не нашу — теж не дамо! Так шо ничого сперечаться, Жабодыщенко, та дывиться на мене, як чорт на попа. Зараз же треба витпралятысь!
