Действительно, пять минут спустя блудницу было уже не
узнать: на ее губах пузырилась пена, сквозь сжатые зубы вырывались невнятные
проклятия и глухие стоны, и видя, что дальнейшее промедление невозможно, все
шестеро лакеев в продолжение часа, один за другим, покрывали ее как кобылицу, и
она едва не испустила дух от удовольствия. Как только член выходил из влагалища
нашей подруги, мы с Олимпией завладевали им, а в это время Раймонда и Элиза
неустанно ласкали, пороли, щекотали, облизывали нас. Сбригани умело дирижировал
этим оркестром, и мы извергались как полевые орудия. В ход пошли все изощренные
виды разврата, все мыслимые способы; но больше всего нам понравилось принимать
три мужских органа одновременно: два во влагалище, один в анус. Немногие
женщины знают, какое это доставляет наслаждение, когда под рукой есть опытные
копьеносцы; кроме того, я трижды испытала всеобщий натиск. Это происходило так:
я ложилась спиной на одного из мужчин, который содомировал меня, Элиза,
опустившись надо мной на четвереньки, предоставляла мне лизать ее маленькую
несравненную вагину, сверху ее содомировал другой лакей, он же массировал мне
клитор, а Раймонда языком ласкала ему задний проход. По обе стороны от меня
лежали Олимпия и Клервиль, я вводила в их анусы по одному члену, а обе они
сосали фаллосы, принадлежавшие пятому и шестому лакеям. Все шестеро по восемь
раз сбросили сперму, да и невозможно было отказать им после столь тяжелых
трудов.
Приблизительно через неделю после этого приключения курьер
доставил нам приглашение от Фердинанда, который всех троих требовал к себе во
дворец в Портичи. На сей раз король желал устроить спектакль, еще более
впечатляющий, чем предыдущий. Нас провели в роскошно украшенные апартаменты,
где стояла прохлада, особенно приятная после уличной духоты. Шарлотта,
неотразимая, как Флора, ожидала нас в обществе принца Ла Ричча, смазливого
хлыща двадцати четырех лет, который был посвящен в интимные развлечения
королевской четы. В дальнем конце салона, где должно было происходить
празднество, в почтительной позе стояли четверо прелестных детей — две девочки
десяти и одиннадцати лет и два мальчика чуть постарше, одетые в костюмы,
наподобие тех, в какие обряжали свои жертвы древние греки. Благородная и
величественная фигура Клервиль, классически правильные черты ее лица, несмотря
на то, что она была уже не первой молодости, сластолюбивый блеск в ее глазах —
все это произвело большое впечатление на неаполитанскую королеву.
— Удивительно красивая дама, — вслух признала она.
И как это всегда случается с женщинами нашего сорта, которых
от панегириков до ласк отделяет один шаг, обе блудницы скоро заключили друг
друга в объятия. Ла Ричча привлек к себе Олимпию, а я стала фавориткой короля.
— Прежде чем начать совместные утехи, — предложил
Фердинанд, — мы разобьемся на пары — собственно говоря, мы уже сделали
свой выбор, — уединимся в отдельных будуарах, а после приватной беседы
объединимся снова.
Пример подала Шарлотта: в сопровождении Клервиль и одной из
девочек она закрылась в своем будуаре. Ла Ричча выбрал одного мальчика и исчез
вместе с Олимпией; Фердинанду достались две жертвы обоего пола, и мы вчетвером
удалились в отдельную комнату. И вот здесь я во всем блеске и размахе увидела
грубое, неуклюжее распутство неаполитанца. Однако точно так же, как редкие
солнечные лучи пробивают тяжелые облака, согревая человеческие сердца, так
сквозь толщу неуклюжести, отличавшей этого коронованного мужлана, просочились,
мало-помалу, признаки изысканного сластолюбия.
После недолгих жестоких развлечений в отдельных будуарах мы
вновь собрались все вместе в просторном салоне, где, подогревая воображение
друг друга рассказами о своих недавних отвратительных поступках, снова
погрузились в океан похоти и вволю насладились всем, что может родиться в мозгу
таких распутных злодеев. Только физическое истощение положило конец нашим
безумствам, и мы распрощались с королевской четой.
Возвратившись, мы нашли Сбригани израненным, лежавшим в
постели. Он утром зашел в кофейню и случайно услышал оскорбления в наш адрес:
один француз громогласно утверждал, что прекрасно знает, кто мы такие, и назвал
нас шлюхами. Хотя, по правде говоря, трудно было выразиться точнее, Сбригани,
движимый чувством преданности, храбро встал на нашу защиту, и неосторожный
болтун получил два хороших удара шпагой в живот.
Мы перевязали его раны, и разговор естественным образом
перешел на тему дуэли.
— Чистейшее сумасшествие, — начала
Клервиль, — рисковать своей жизнью в одиночном бою с человеком, который
оскорбил нас. Если этот субъект, — продолжала наша подруга, попросив
позволения временно встать на точку зрения противоположного пола, чьи
обязанности она могла при необходимости исполнять с большим успехом, — так
вот, если этот субъект проявил ко мне явное неуважение, неужели я должен
оказать ему честь и считать его достойным своим противником? Почему должен я
поставить себя в положение, из которого, если к оскорблению добавится телесная
рана, могу выйти изувеченным или вообще могу не выйти живым. В конце концов это
я должен получить удовлетворение, так что же для этого мне надо подвергнуть
опасности свою жизнь? Если же я поступлю по-другому, скажем, собираясь драться
с обидчиком — а драться я обязан в любом случае, — я прикрою свою грудь
кольчугой, обезопасив себя и вынудив противника только защищаться и отказаться
от надежды еще раз поразить меня, так вот, если я изберу такую тактику, меня
назовут подлецом и трусом: выходит, по этой логике я должен наплевать на
здравый смысл и подставить себя под удар?
Поэтому я предлагаю: пусть обидчик приходит к месту дуэли
голым, а оскорбленная сторона облачится в железные доспехи — этого требует
разум и законы здравого смысла. Агрессор непременно должен находиться в
невыгодном положении, ибо своим поступком, согласно всем существующим обычаям,
он заслужил наказание от руки того, кого оскорбил; следовательно, в такой
ситуации пресловутый кодекс чести надо изменить и предписать, если уж так
необходима дуэль, чтобы обидчик был лишен возможности еще раз нанести вам ущерб
и заботился бы только о самозащите. В самом деле, по какому праву я должен
подвергаться нападению второй раз? В этом вопросе наши обычаи жестоки и
несправедливы, они делают нас посмешищем большинства народов земли, которые
достаточно умны, чтобы понять, что коль скоро вы вынуждены мстить за себя, вам
надо делать это, не подвергая свою жизнь опасности.
— В этом наши взгляды совпадают, — сказала
я, — дуэль и мне кажется смешным и абсурдным занятием, но я хотела бы
добавить кое-что к тому, что вы сказали. Я нахожу глупым, когда человек рискует
своей жизнью из-за оскорбления; в таких случаях разум и Природа диктуют нам
единственное средство: убить врага, не давая ему шансов убить вас, в этом и
будет заключаться ваше удовлетворение. Наши предки были много мудрее нас и
поручали драться вместо себя другим; наемники за определенную плату выходили на
бой и решали исход ссоры, то есть кто был сильнее, тот и оказывался прав; до
крайней мере, при этом исключалась несправедливость и необходимость рисковать
собой; хотя и в этом обычае много нелепого и абсурдного, он, конечно же, в
тысячу раз предпочтительнее, чем нынешний. Здесь есть еще один унизительный
момент: профессиональных бойцов, которые выходили драться за других, считали
презренными и низкими существами, и сегодня мы занимаем их место; подумать только
— мы рискуем навлечь на себя позор, если отказываемся играть роль этих
наемников! Сколько же здесь непоследовательности и вздора! Обратившись к
истокам дуэли, мы видим, что те бойцы были просто-напросто наемными убийцами,
каких и сегодня можно встретить в Испании и Италии; обиженный платил им за то,
что они избавляли его от недруга; 'позже, чтобы как-то смягчить этот вид
убийства, обвиняемому разрешили защищаться, драться с нанятым убийцей, затем
позволили нанимать другого убийцу и посылать его в бой вместо себя. Вот какой
была дуэль в ее младенческие, годы, а ее колыбелью был разумный закон,
позволяющий любому человеку мстить своему врагу. В наше время этот хороший
обычай уступил место кодексу дуэльной чести невероятной глупости, которая до
неузнаваемости искажает древний обычай и оскорбляет здравый смысл. Поэтому не
следует человеку, у которого есть враг и есть хоть капелька ума, становиться на
равную ногу с тем, кто, оскорбив его, тем самым унизил себя. Если оскорбленный
человек непременно должен драться, ну что ж — честь есть честь, но заранее
примите меры, чтобы он снова не оказался в роли побежденного, и уж если он
желает сам свести счеты с негодяем, дайте ему право использовать наемных убийц,
что, по словам Мольера, — самое надежное средство решить спор. Что
касается людей, которые примешивают сюда вопрос чести, я нахожу их не менее
смешными, чем тех, кто воображает, будто их жены — самые добродетельные на
свете: и то и другое — варварские предрассудки и даже не заслуживают
хладнокровного обсуждения. Честь есть химера, подкармливаемая определенными
человеческими обычаями и условностями, которые всегда опирались на абсурд; если
правда, что человек приобретает честь и славу, убивая врагов своей страны,
значит, он не может обесчестить себя, когда уничтожает своих соотечественников,
ибо никогда одинаковые дела не влекут за собой противоположные следствия: если
я поступаю праведно, когда мщу за обиды, причиненные моему народу, еще
справедливее я поступаю, когда расплачиваюсь за оскорбления, причиненные лично
мне. Государство, которое постоянно держит несколько сотен тысяч наемных убийц
для своих целей, никоим образом — ни естественным, ни узаконенным — не может
наказать меня, когда я, следуя его примеру, нанимаю парочку головорезов, чтобы
отомстить своим обидчикам за конкретные пакости; в конце концов обиды,
причиненные нации, никогда не затрагивают отдельных людей, между тем, как те,
что испытал я, касаются меня непосредственно, а это очень большая разница. Но
попробуйте сказать эти слова вслух, и общество немедленно заклеймит такого
человека, назовет его подлым трусом, и хорошую репутацию, завоеванную долгими
годами жизни, за три минуты отберет кучка ничтожных молокососов, непроходимых и
не имеющих чувства юмора идиотов, которых несколько жеманниц, достойных того,
чтобы их публично отшлепали на улице, убедили в том, что нет ничего
благороднее, чем рисковать своей жизнью на дуэли:
