— Пусть зовет сюда всю свою армию, — с обычным
хладнокровием заявила Клервиль. — Однако, сир, ваш князь, надеюсь, не
думает, что мы удовлетворимся зрелищем его подвигов?
— Ну конечно же нет, — ответил король, —
однако несмотря на вашу непревзойденную красоту, милые дамы, вы должны понять,
что среди этих молодых людей не найдется ни одного, который пожелал бы даже
прикоснуться к вам.
— Отчего же? Разве у нас нет задниц?
— Ни один, — подтвердил Франкавилла, — ни
один из них не соблазнится, и даже если бы вам удалось каким-то чудом склонить
кого-нибудь к этому, я ни за что больше не согласился бы подпустить
вероотступника к себе.
— Так вот почему они придерживаются вашей веры, —
усмехнулась Клервиль, — но и не осуждаю вас. Однако мы рассчитываем хотя
бы на ужин, раз уж вы лишаете нас плотских утех; пусть нас утешит Комус
[112]
, если Киприда подвергает нас столь жестоким лишениям.
— Как красиво вы изъясняетесь! — с искренним
уважением воскликнул Франкавилла.
Ганимеды скоро подали ужин, великолепнее которого вряд ли
видел кто-нибудь из смертных, и за стол сели шестеро избранных: король, королева,
князь, две моих сестры и я. Не буду описывать все утонченные яства, скажу лишь,
что блюда и вина из всех стран земли сменяли друг друга беспрерывно и в
невообразимом количестве; на меня произвел впечатление еще один факт — признак
неслыханной и, конечно, чисто патрицианской роскоши: почти нетронутые блюда и
напитки, чтобы освободить место для следующих, периодически вываливались в
большие серебряные желоба, откуда смывались прямо в сточную канаву.
— Этими остатками могли бы поживиться многие несчастные, —
заметила Олимпия.
— Несчастные? Наше существование на земле отрицает
существование тех, кто ниже нас, — объяснил Франкавилла, — мне
отвратительна сама мысль о том, что наши объедки могут кому-то облегчить
участь.
— Сердце у него настолько же твердое, насколько
благороден и щедр его зад, — вставил Фердинанд.
— Я нигде не встречала подобной
расточительности, — сказала Клервиль, — но она мне нравится. Особенно
я восхищена этим искусным устройством для удаления остатков пищи. Между прочим,
такая трапеза еще и оттого приятна, что мы можем считать себя единственными
существами, достойными жить на свете.
— В самом деле, что значит для меня плебс, когда я имею
все, что хочу? — добавил князь. — Его нищета служит еще одной
приправой для моих наслаждений, и я не был бы так счастлив, если бы никто не
страдал рядом; такое сравнение составляет половину удовольствия в жизни.
— Оно очень жестокое, это сравнение, — заметила я.
— Естественно, ибо нет ничего более жестокого, чем
Природа, и тот, кто соблюдает неукоснительно, до последней буквы, ее заветы,
непременно становится убийцей и злодеем
[113]
.
— Это хорошие и здоровые правила, — сказал
Фердинанд, — но они вредят твоей репутации: если бы ты только слышал, что
говорят о тебе в Неаполе…
— Фи, я не из тех, кто принимает ложь близко к
сердцу, — так ответил князь, — кроме того, репутация — это такая
малость в жизни, что меня ничуть не трогает, когда толпа забавляется тем, что
распускает слухи о вещах, которые доставляют мне большое удовольствие.
— Ах, мой господин, — заговорила я нарочито
назидательным тоном, — ведь к такой черствости вас привели страсти, но не
через страсти выражает Природа свою волю, как хочется думать развратным
личностям, подобным вам. Эти чувства суть плоды гнева Природы, и мы можем
освободиться от их власти, если будем молить Предвечного о спасении, но
спасение это надо заслужить. Вашу задницу ежедневно посещают три-четыре сотни
фаллосов, вы бежите от исповеди, никогда не принимаете святого причастия,
яростно противитесь благим намерениям и при этом собираетесь заслужить милость
небесную. Нет, сударь, не таким образом можно замолить свои грехи или хотя бы
добиться снисхождения. Скажите, как можно сжалиться над вами, если вы
упорствуете в своих порочных делах; подумайте о том, что ждет вас в следующем
мире; неужели вы, будучи свободным в выборе между добром и злом, полагаете, что
справедливый Бог, который дал вам эту свободу, не накажет вас за неправедность?
Неужели вы полагаете, друг мой, что лучше терпеть вечные муки, нежели
поразмыслить над своей участью и пожертвовать своими гнусными наклонностями,
которые даже в этой жизни доставляют вам ничтожные, мизерные удовольствия, зато
приносят бесконечные и неисчислимые заботы, неприятности, огорчения и
сожаления? Одним словом, разве для низменных плотских утех сотворил нас
Всевышний?
Франкавилла и король с недоумением смотрели на меня и в
какой-то момент решили, что я рехнулась.
Наконец Фердинанд нарушил тишину, наступившую после моей
речи.
— Жюльетта, — сказал он, — если вы еще не
закончили свою проповедь, продолжите ее, когда нас не будет на этом свете.
— Я дошел до такой степени нечестивости и забвения всех
религиозных чувств, — добавил Франкавилла, — что мое спокойствие не
сможет нарушить упоминание об этом сверхъестественном призраке, выдуманном
священниками, которые зарабатывают себе на жизнь тем, что восхваляют его; но
меня бросает в дрожь само его имя.
Нам постоянно твердят, — продолжал князь, — что Бог
явил себя людям. Но в чем заключалось это явление? Доказал ли он свою
божественность? Сказал ли, кто он есть на самом деле? И в чем состоит его
сущность? Может быть, он объяснил ясно и просто свои намерения и планы? Разве
соответствует действительности то, что мы знаем с чьих-то слов о его замыслах?
Конечно, нет: он только поведал нам, что он — тот, кто он есть, что он —
непознанный Бог, что его пути неисповедимы и неподвластны пониманию, что он
гневается, когда кто-то осмеливается вникнуть в его тайны и призывает на помощь
разум, чтобы понять его или его дела. Так соответствует ли поведение этого
явленного Бога тем возвышенным понятиям, которые нам внушают о его мудрости,
его доброте, справедливости, благожелательности… о его высшей власти? Отнюдь; с
какой бы стороны мы на него ни посмотрели, мы всегда видим его пристрастным,
капризным, злобным, деспотичным, несправедливым; если порой он и делает добро
некоторым людям, то для всех остальных является заклятым врагом; если он
снисходит к некоторым и открывается им, то всех остальных держит в неведении
относительно своих божественных замыслов. Вот вам исчерпывающий портрет вашего
отвратительного Бога. Так неужели его цели несут на себе печать разума и
мудрости? Ведут ли они к благосостоянию людей, которым являет себя этот
сказочный призрак? Что мы видим в его заповедях? Ничего, кроме непонятных
указов, смешных и столь же непонятных повелений и церемоний, недостойных
властителя Природы, кроме жертвоприношений и искупления грехов, выгодных только
служителям этого невыносимо скучного культа, но чрезвычайно обременительных для
человечества. Более того, я вижу, что очень часто эти установления делают
человеческие существа необщительными, надменными, нетерпимыми, сварливыми и
жестокими по отношению к тем, кто не получил того же озарения, тех же законов и
милостей от небес. И вы, Жюльетта, хотите, чтобы я боготворил этого чудовищного
призрака!
