Мы путешествовали со своим поваром, поэтому нам в любое
время был гарантирован вкусный обед. После обильной трапезы, за которой
прислуживали дочери хозяйки, нам указали дорогу к храмам. Эти три великолепных
сооружения настолько хорошо сохранились, что им ни за что не дашь три или
четыре сотни лет. Мы их внимательно осмотрели и, пожалев о том, что по всему
миру тратятся огромные средства и усилия на божеств, существующих лишь в
воображении глупцов, возвратились в поместье, где нас ожидали дела не менее
интересные.
Клервиль объяснила хозяйке, что мы боимся спать одни в таком
уединенном месте, и попросила позволения разделить ложе с ее, дочерьми.
— Ну, конечно, сударыня, — засуетилась добрая
женщина, — мои девочки будут только польщены такой честью.
Каждая из нас выбрала себе наперсницу по вкусу, и мы
разошлись по своим комнатам.
Мне досталась пятнадцатилетняя, самая младшая —
очаровательнейшее и грациознейшее создание. Едва мы накрылись одной простыней,
я начала нежно ласкать ее, бедняжка ответила мне нежностью, и ее безыскусность
и наивность обезоружили бы кого угодно, только не меня. Я подступила к ней с
расспросами, но, увы, невинная девочка не поняла ни слова: несмотря на жаркий
климат Природа еще не вразумила ее, и бесхитростные ответы этого ангела
диктовались только самой потрясающей простотой. Когда же мои шаловливые пальчики
коснулись лепестков розы, она вздрогнула всем телом; я поцеловала ее, она
вернула мне поцелуй, но такой простодушный, какой можно встретить лишь в
обители скромности и целомудрия.
Когда утром мои спутницы пришли ко мне узнать, как я провела
ночь, уже не оставалось сладострастных утех, которые я не испробовала в
объятиях этого прелестного существа.
— Ну что могу вам сказать? Наверное, мои удовольствия
ничем не отличались от ваших, — улыбнулась я подругам.
— Клянусь своим влагалищем, — проговорила
Клервиль, — по-моему никогда я так много не кончала. А теперь, Жюльетта,
прошу тебя отослать этого ребенка — нам надо кое-что обсудить.
— Ах, стерва, — не удержалась я, заметив
металлический блеск в ее глазах, — вот теперь я вижу всю твою душу, в
которой кипит злодейство.
— Действительно, я намерена совершить одно из самых
ужасных, самых чудовищных… Ты знаешь, после такого сердечного приема, после
такого удовольствия, которое доставили нам эти девочки…
— Ну и что дальше? Продолжай.
— В общем, я хочу изрубить их всех на куски, ограбить,
сжечь дотла их дом и мастурбировать на пепелище, под которым мы закопаем их
трупы.
— Идея мне очень нравится, но прежде давайте проведем
приятный вечер со всем семейством. Они живут совершенно одни, на помощь из
Неаполя рассчитывать им не приходится. Поэтому предлагаю вначале насладиться, а
потом займемся убийствами.
— Выходит, тебе надоела твоя девочка? — спросила
меня Клервиль.
— Смертельно.
— Что до меня, моя мне осточертела, — добавила
Боргезе.
— Никогда не следует слишком долго тешиться с одним
предметом, как бы хорош он ни был, — заявила Клервиль, — если только
в кармане у вас нет смертоносного порошка.
— Вот злодейка! Но давайте сначала спокойно
позавтракаем.
Нас сопровождал эскорт из четырех рослых лакеев с членами не
меньше, чем у мула, которые сношали нас, когда у нас возникала потребность
сношаться, и которые, получая очень большие деньги, никогда не подвергали
сомнению наши распоряжения; поэтому, как только наступил вечер, все поместье
было захвачено нами. Но прежде я нарисую вам портреты действующих лиц. Вы уже
знакомы с матерью, которая, несмотря на возраст, отличалась удивительной
свежестью и красотой; остается сказать несколько слов о ее детях. Самой младшей
была Изабелла, с ней я провела предыдущую ночь; вторую, шестнадцатилетнюю,
звали Матильда — с приятными чертами лица, с томностью во взоре она напоминала
мадонну Рафаэля; имя старшей было Эрнезилла: и осанкой, и лицом, и телом она не
уступала Венере, словом, она была самой красивой в семье, и с ней предавалась
непристойным утехам наша Клервиль. Лакеев наших звали Роже, Виктор, Агостино и
Ванини. Первый принадлежал мне лично, он был парижанин, двадцати двух лет,
оснащенный великолепным органом; Виктор, тоже француз, восемнадцати лет,
принадлежал Клервиль, и его оккультные качества были ничуть не хуже, чем у
Роже. Агостино и Ванини, оба из Флоренции, были камердинерами Боргезе — оба
молодые, красивые и прекрасно оснащенные.
Нежная мать трех Граций, несколько удивленная нашими
приготовлениями и хлопотами, спросила, что они означают.
— Скоро сама увидишь, стерва, — сказал Агостино,
приказывая ей, направив пистолет в грудь, снимать одежды. Тем временем
остальные лакеи обратились с таким же предложением к трем дочерям. Через
несколько минут и мать и дочери, обнаженные, с завязанными за спиной руками,
предстали перед нами в виде беспомощных наших жертв. Клервиль шагнула к
Розальбе.
— У меня текут слюнки, когда я смотрю на эту
сучку, — заявила она, ощупывая ягодицы и груди Розальбы. — А таких
ангелочков, — повернулась она к девочкам, — я не видела за всю свою
жизнь. Вот стерва! — взглянула она на меня, поглаживая Изабеллу. — Ты
выбрала самую лучшую; представляю, как ты насладилась ночью! Ну что, милые
подруги, вы доверяете мне руководить церемонией?
— Конечно, разве можно поручить это ответственное дело
кому-нибудь другому?
— Тогда я предлагаю следующее: одна за другой мы будем
удаляться со всем этим семейством и готовить материал для предстоящих утех.
— Может быть, возьмем с собой кого-нибудь из
мужчин? — спросила Боргезе.
— Для начала не надо никаких мужчин, мы привлечем их на
следующем этапе.
Я не знаю, что творили мои подруги, и расскажу только о
своих развлечениях с четверкой несчастных. Я выпорола мать, которую держали
дочери, потом то же самое проделала с одной из девочек, заставив других лобзать
свою родительницу; я исколола иглами все груди, покусала всем клиторы,
пощекотала их язычком и в довершение сломала маленький палец на правой руке у
каждой. Когда же они вернулись после бесед с моими подругами, я их не узнала:
они были все в крови. Предварительные упражнения закончились, и мы поставили
перед собой рыдающих жертв.
— Вот как вы платите за нашу доброту, —
всхлипывали они, — за все, что мы для вас сделали.
Мать, безутешная мать, прижала к себе дочерей; они прильнули
к ней, орошая слезами ее грудь, и все четверо составляли трогательную,
хватающую за сердце картину безмерной печали. Но, как вам известно, невозможно
растопить мое сердце, равно как и сердца моих подруг, чужое горе еще сильнее
разжигает мою ярость, и по нашим бедрам поползли струйки липкого нектара.
