— Теперь мы полноправные хозяева этого дома. А ты,
Аглая, — продолжила я, — видишь перед собой плоды моего преступления:
оставаясь подругой твоей матери, я получила бы только часть ее богатств, а
теперь все стало моим. Огонь, который ты разожгла в моем сердце, горит до сих
пор, и я хочу включить тебя в свою свиту, вместе с Элизой и Раймондой. Однако
наряду с удовольствиями это сопряжено и с некоторыми услугами: как и все мы, ты
должна будешь лгать, изворачиваться, воровать, соблазнять, идти на любое
преступление, если это нам выгодно или доставляет радость. Итак, у тебя есть
выбор: встать под наши знамена или обречь себя на лишения. Что ты скажешь?
— О, моя любовь, я никогда не оставлю вас, —
воскликнула девушка со слезами умиления на глазах. — И выбор этот диктует
мне не мое положение, не страх перед нищетой, но мое сердце, а оно целиком
принадлежит вам.
Сбригани, еще не остыв от возбуждения, не остался
безучастным зрителем этой трогательной сцены: его горящие глаза и восставший
член говорили о том, что он не прочь совокупиться, а слова его подтвердили это:
— Клянусь спермой Сатаны! — зарычал он. — Вот
теперь я очень жалею о той твари, которую только что прикончил, поэтому
придется изнасиловать дочку. А ну-ка, подержи ее, Жюльетта.
Не дожидаясь моей помощи и дрожа от нетерпения, распутник
схватил Аглаю и своим мощным органом, одним толчком, совершил дефлорацию. Едва
лишь кровь из девственной вагины запятнала белые стройные бедра, как итальянец
выдернул инструмент, перевернул девушку на живот, похотливо заржал и всадил его
в ее зад.
— Что будем делать с ней, Жюльетта? — деловито
осведомился он, продолжая совокупляться. — Еще минуту назад мы могли бы
найти покупателя на ее спелые плоды, но теперь они сорваны, и я даже не
представляю, зачем нам эта сучка. Я больше не вижу в ней ничего пикантного и
интересного, ей, я бы сказал, недостает характера и пыла. Позволь дать тебе
совет, дорогая: лучше всего вновь соединить вместе это семейство, как это
сделала когда-то Природа, и оставить его в покое. Кстати, я уже предвкушаю
мучительную смерть этого ребенка, одна лишь мысль об этом, — лопни мои
глаза! — вот-вот заставит меня кончить.
Признаюсь честно, друзья мои, что в тот момент моя
врожденная жестокость отмела в сторону все прочие соображения: негодяй
прекрасно знал мою слабость, и неожиданная струйка нектара, обдавшая жаром мое
влагалище, вынесла Аглае окончательный приговор.
— Сейчас ты отправишься следом за своей
семейкой, — заявила я девочке, — нас возбуждает мысль отдать тебя в
руки смерти, а мы из той неисправимой породы людей, которые из всех законов
признают лишь собственную страсть.
Несмотря на ее пронзительные крики и отчаянные мольбы, мы
отдали ее лакеям, и пока эти негодяи забавлялись с ней, как им вздумается,
Сбригани неустанно ласкал меня. Скоро наши рабы от удовольствия перешли к
жестокостям и, изрыгая мерзкие оскорбления по адресу той, перед которой совсем
недавно склоняли голову, они стали истязать ее. Напрасно Аглая простирала ко
мне свои прекрасные руки, моля о поддержке и пощаде, напрасно звала меня — я не
обращала на нее никакого внимания. Кажется, несчастный ребенок что-то бормотал
о наших тайных утехах, умоляя меня вспомнить те удовольствия, которые я
испытала в ту ночь — я оставалась глуха. Уносясь куда-то далеко-далеко на
волнах страсти Сбригани, который неистово содомировал меня, я ощущала что
угодно, только не сочувствие к этой девочке, ибо в тот момент я превратилась в
ее обвинителя и палача.
— Возьмите хлысты, — приказала я лакеям, — и
выпустите всю кровь из этой аккуратной задницы, которая доставила мне ночью
такое наслаждение.
Аглаю уложили на узкую скамью, привязали веревками, а ее
голову, вставленную в железный ошейник, повернули так, чтобы я могла вдоволь
целовать ее рот, не выпуская из своего зада член Сбригани, которого в это время
порол слуга синьоры Донис. В каждой руке я сжимала и массировала по лакейскому
члену, а оба лакея обрабатывали плетьми обольстительное тело нашей жертвы. В
самый разгар этой сцены я испытала второй молниеподобный оргазм, а когда,
наконец, обратила взгляд на очаровательные ягодицы девушки, они были в таком
жутком состоянии, что невозможно было узнать некогда атласную кожу. Я велела
снять свисающий с потолка канделябр и подвесить к потолочному крюку Аглаю за
волосы; после чего ее ноги широко растянули в стороны, привязали их веревками,
я вооружилась многохвостовой плетью с железными наконечниками и принялась
терзать самые чувствительные места девичьего тела, причем не менее двух третей
ударов пришлись на развернутое влагалище. Больше всего меня забавляли
конвульсивные движения находящейся в полуподвешенном состоянии жертвы: она то
подавалась назад, уклоняясь от ударов, сыпавшихся спереди, то делала выпад
вперед, когда я целила в ее заднюю часть, и каждый из этих акробатических
трюков стоил ей очередного клока роскошных волос. А когда в голове у меня
мелькнула неожиданная и в высшей степени удачная мысль, я извергла из себя
третий поток спермы, впрочем, извержением это назвать трудно, потому что это
был настоящий приступ, едва не лишивший меня чувств. Моя идея настолько
захватила Сбригани, что он тут же решил осуществить ее. Мы велели вырыть во
дворе три глубокие ямы. В две из них по грудь закопали обеих женщин, в третью,
более глубокую, поставили Аглаю и засыпали так, чтобы из земли торчала только
ее голова и чтобы она могла видеть перед собой плоды своей чудовищной
безрассудности, и оставили ее умирать медленной смертью. Пистолетный выстрел
избавил нас от старой няньки, и мы, нагрузившись тяжелой добычей, немедля
отправились в столицу папской вотчины, где нас встретили две наши служанки,
ожидавшие нашего прибытия в заранее условленном месте.
Въезжая в Рим, я восторженно воскликнула: — Ах, Сбригани,
наконец-то мы в этой величественной столице мира! Как полезно поразмыслить над
этим, прямо-таки напрашивающимся, сравнением между Римом древности и Римом
сегодняшним. С каким сожалением, с каким отвращением я буду смотреть на статуи
Петра и Марии, установленные на алтарях Беллоны и Венеры. Признаться, на свете
мало вещей, которые так будоражат мое воображение. А вы, бедняги, оболваненные
религией и униженные ею, — морщилась я, разглядывая лица современных
римлян, пытаясь обнаружить в них хоть что-то напоминающее о величии и славе
прежних властителей мира, — до какой же степени деградировали вы,
поклоняясь самой гнусной, самой отвратительной из религий! Что сказали бы Катон
или Брут, если бы они увидели этого Юлия из рода Борджа, нагло восседающего на
царственных останках одного из тех героев, которые настоятельно рекомендовали
потомкам как объект благоговейного уважения и восхищения.
Несмотря на клятву никогда не переступать порог церкви, я не
могла совладать с желанием посетить Собор Святого Петра. Нельзя отрицать, что
памятник этот не только заслуживает описания, но далеко превосходит все, что
может придумать самое богатое воображение. Но именно эта часть человеческого
духа приходит в уныние: столько великих талантов истощили себя, такие
колоссальные средства были затрачены — и все это ради религии, настолько
нелепой и смешной, что мы должны горько жалеть о своей причастности к ней.
Алтарь, не имеющий себе равных по величию, установлен между четырех обитых
резными гирляндами колонн, вздымающихся почти до самых сводов церкви, и
располагается на гробнице Святого Петра, который, помимо того, что умер не в
Риме, вообще никогда здесь не был.
