— О, небо! — восхищенно проговорила я. —
Возможно ли, что в двух разных местах, удаленных друг от друга на пятьсот лье,
Природа создала две столь близкие души?
— Что я слышу, Жюльетта! — удивилась
Олимпия. — Ты тоже либертина? Но если это так, мы можем насладиться друг
другом и без любви, мы можем извергаться, купаясь в грязи и мерзости, как
свиньи, сможем привлечь к нашим утехам и других. Ах, дай мне съесть тебя, моя
горлинка, дай зацеловать тебя до смерти; мы со всей страстью предадимся своим
привычкам к роскоши, излишеству и невоздержанности; мы привыкли ни в чем себе
не отказывать, пресыщению нашему нет предела, и только идиотам не дано понять,
что можно находить в этом удовольствие.
Олимпия бормотала эти слова и при этом раздевала меня,
раздевалась сама, и, сбросив с себя все одежды, мы сплелись в жарких объятиях.
Первым делом Боргезе взяла меня за колени, раздвинула мне бедра, ее руки
обхватили мои ягодицы, а язык глубоко проник в вагину. Меня охватила теплая
волна истомы, я закрыла глаза и отдалась изысканной ласке, и скоро лесбиянка
жадно сглотнула первую порцию нектара; после этого я приступила к активным
действиям, повалила ее на подушки, щедро разбросанные по всему будуару, и моя
голова оказалась в объятии ее бедер — я изо всех сил сосала ей влагалище, а она
столь же неистово, таким же образом ласкала меня. В таком положении мы
изверглись шесть или семь раз почти без передышки.
— По-моему, нас слишком мало, — заметила мне
Олимпия, когда мы утолили первый приступ похоти. — Двоим женщинам трудно
удовлетворить друг друга без посторонней помощи, давай позовем служанок — они
прелестны, самой старшей еще нет и семнадцати, а младшей четырнадцать, но у них
достаточно опыта. Не проходит и дня, чтобы они не оказывали самые высшие
почести моей куночке. Так ты не возражаешь?
— Не сомневайся, я, так же как и ты, обожаю такие вещи.
Все, что служит распутству и подогревает страсти, я люблю безумно.
— Да, радость моя, нельзя пренебрегать ничем, что нас
воспламеняет, — подхватила Олимпия. — Ах, как несчастны стыдливые и
робкие женщины, которые получают наслаждение только в обители любви и законного
брака и воображают, будто без этого нельзя удовлетворить свою страсть.
Княгиня дернула за сонетку, и в тот же миг в комнате
появились пятеро обнаженных девушек, которые, без сомнения, только и ждали
этого сигнала. Все они были красивы и гибки, и когда они окружили Олимпию — а
они сделали это сразу, — мне показалось, что я вижу перед собой Граций,
хлопочущих вокруг Венеры.
— Жюльетта, — сказала княгиня, — эти девушки,
все вместе, искупают тебя в самых волнующих ласках и, я уверена, выжмут из тебя
остатки спермы, а я буду любоваться твоим оргазмом, и большего мне не надо. Ты
не представляешь себе, какое удовольствие я получаю, наблюдая за тем, как
красивая женщина приходит в экстаз. Я же буду мастурбировать и предоставлю
свободу своему воображению и уверяю тебя, что оно зайдет очень далеко.
Моя похотливость охотно приняла это предложение, и я,
улыбаясь, откинулась на подушки. Олимпия сделала необходимые распоряжения, и
картина составилась следующим образом: меня уложили на некое подобие качели,
сплетенной из толстых и мягких веревок и низко свисавших над кушеткой; одна из
девушек, оседлав меня, прижалась влагалищем к моему лицу, мои ягодицы касались
лица другой девушки, в чьи обязанности входило облизывать мой задний проход.
Третья сосала мне вагину сверху, а я руками ласкала двух
оставшихся служанок. Олимпия, не спуская с меня жадно блестевших глаз, держала
в свободной руке шелковый шнурок, управлявший механизмом моего необычного ложа,
и мягкими, незаметными подергиваниями приводила его в движение, и эти плавные
колебания многократно усиливали ласки и доводили их до невероятного
сладострастия. Скажу со всей ответственностью, до тех пор я ни разу не
испытывала ничего подобного. Но и это еще не все — случилось нечто совершенно
невозможное, что превзошло все мои ожидания: неведомо откуда послышались звуки
восхитительной музыки, будто я оказалась в волшебных восточных сказках, будто
перенеслась в исламский рай, наполненный истомой и райскими девами, которых
пророк обещал в награду правоверным; мне показалось, что они заласкают меня до
сумасшествия и бросят в пучину похоти, не имеющей ни границ, ни пределов.
Качели качались в такт музыке, я утратила всякое чувство реальности, исчезло
все, что связывало меня с ней, все, кроме последней единственной связи —
судорожных всхлипов восторга. Экстаз продолжался целый час; потом в гамак
влезла Олимпия, и еще час с лишним я бурно ласкала свою хозяйку в придуманной
ею колыбели сладострастия, после чего мы дали себе передышку и возобновили
наслаждения, разноообразив их новыми искусными выдумками.
Мы легли на груды подушек, устилавших пол, и положили между
собой самую прелестную из девушек. Она ласкала нас руками, двое других сосали
нам вагину, а еще двое, опустившись над нами на четвереньки, прижались
влагалищем к нашим губам. Так прошел еще один час, и девушки поменялись
местами. Теперь мы обсасывали тех, кто перед этим ласкал наши куночки, те же,
кого ласкали мы, переместились вниз и прильнули к нашим промежностям, а музыка
продолжала играть. Наконец, Олимпия спросила меня, не позвать ли нам и
музыкантов.
— Конечно, давай и их сюда, — и я добавила, что
хочу, чтобы весь мир оказался здесь и стал свидетелем моего неземного счастья.
— О, мой херувим, мой ангел небесный, — защебетала
Олимпия, страстно целуя меня в рот. — Ты бесстыдная, отъявленная маленькая
сучка, и я обожаю тебя за это. Такой должна быть каждая женщина, все истинные
женщины таковы, за исключением идиоток и дурочек, которые даже не знают, что
такое наслаждение. Каким словом еще назвать тех, кто не отдается каждому
встречному и поперечному, невзирая на его пол, возраст и происхождение? Ах,
Жюльетта, разврат — вот самый священный закон, запечатленный в моем сердце;
цель моей жизни — проливать сперму, это главная моя потребность и единственная
радость; как мне хочется сделаться проституткой, причем самой непотребной и
дешевой. При этой мысли у меня вскипают мозги и в жилах разливается жаркое
пламя. Я хочу подвергаться самым низким унижениям, хочу, чтобы меня заставляли
употребить тысячи мерзостей и гнуснос??ей, которые понимают ленивые и
беспробудные члены. Я хочу сделаться игрушкой, жертвой, подтиркой самых гнусных
развратников, чтобы они творили со мной все, что пожелают. Я с радостью вынесу
все, даже пытки и истязания. Давай сделаемся шлюхами, Жюльетта. Давай торговать
своим телом, давай превратим его в сточную канаву и раскроем свои ненасытные,
свои плотоядные, свои оскаленные влагалища! — раскроем и рот, и заднюю
норку, все свои отверстия отдадим на поругание! Лопни мои глаза, дорогая, у
меня начинает кружиться голова; я чувствую себя как нетерпеливый боевой скакун,
чьи дрожащие бока требуют шпор, я дойду до сумасшествия, до погибели, я знаю
это — о, как я это знаю, ибо это неизбежно, — но мне на все наплевать…
Меня даже оскорбляют наши титулы и уважение, которыми мы окружены, потому что
они, хотя и облегчают наше распутство, но в то же время лишают его ореола
незаконности: а мне надо, чтобы весь мир знал о том, чем я занимаюсь, чтобы
меня потащили по всем улицам, как самую грязную и бесстыдную потаскуху, и
подвергли публичному унижению… Ты думаешь, я страшусь такой участи? Отнюдь.
Будь, что будет, — меня ничто не остановит… Кандалы, позорный столб, даже
виселица будет для меня почестью, троном наслаждения, с которого я брошу вызов
самой смерти и буду извергаться от удовольствия, что погибаю жертвой своих
преступлений, и при мысли о том, что в будущем мое имя станет синонимом порока,
что целые поколения будут трепетать, услышав его. Вот до чего я дошла,
Жюльетта, вот куда привело меня распутство, и в таком состоянии я хочу жить и
умереть. Я признаюсь тебе в этом только потому, что обожаю тебя. Быть может, ты
желаешь услышать вещи еще более ужасные? Тогда знай, что я стою на пороге того,
чтобы с головой окунуться в чудовищный разврат; вот в этот самый миг последние
предрассудки тают в моем сердце, исчезают последние рамки и границы: я решила
совершить самые черные злодейства, на какие только способно мое воображение, с
глаз моих спадает пелена, я вижу пропасть, разверзстую у моих ног, и без
страха, с восторгом, готова шагнуть в нее. Я с презрением плюю на эту
выдуманную честь, которая лишила счастья стольких женщин, за которую они
держатся, ничего не получая взамен. И что вообще такое честь, где она прячется?
Только в человеческой мысли, но только те мысли заслуживают уважения, которые
ведут к счастью, то есть наши собственные мысли и никак не чужие. Мудрость же
заключается в том, чтобы презреть мнение публики, которое от нас не зависит,
чтобы отбросить нелепое понятие чести, сулящее нам счастье только через многие
лишения; попробуй сделать этот шаг, и очень скоро ты обнаружишь, что можно жить
так же прекрасно и весело, будучи объектом всеобщего осуждения, как и имея на
голове жалкую диадему уважения. Я хотела бы обратиться ко всем своим
наперсницам по распутству и злодейству с такими словами: последуйте моему
примеру и наплюйте на это пустое понятие чести, как вы делаете со всеми прочими
гнусными предрассудками: один лишь миг моральной распущенности или самое
элементарное плотское наслаждение в миллион раз слаще, нежели все сомнительные
удовольствия, которые доставляет честь, только тогда вы узнаете, насколько
сладострастнее станут ваши радости, когда этот призрак испарится.
