— Ты восхитительное создание, — отвечала я
Олимпии, которая в продолжение этой странной речи была прекрасна, как
богиня, — с твоим умом и твоими талантами, какие я в тебе увидела, ты
далеко пойдешь; и тем не менее мне представляется, что тебе еще много надо
постичь. Я допускаю, что ты принимаешь все извращения похоти, но не думаю, что
ты знакома — или хотя бы представляешь, что это такое, — с ее
безграничными возможностями. Пусть я на несколько лет моложе тебя, но благодаря
стремительной карьере у меня было много случаев испытать это. Да, милая
Олимпия, тебе только предстоит узнать, куда могут завести преступления похоти;
смею предположить, что ты еще не готова к ужасам, которые порой диктует нам
наше воображение…
— Ты говоришь об ужасах! — прервала меня Боргезе,
и щеки ее вспыхнули. — Хочу заметить, что я вовсе не невежда в этих делах,
о которых ты рассуждаешь с такой важностью. Знай же, что я отравила своего
первого мужа, та же участь ожидает и второго.
— О, восхитительная, — проговорила я, привлекая
Олимпию к своей груди, — прости, что я усомнилась в твоей нетвердости, но
вот что я тебе скажу: преступление, которое ты совершила, и второе, которое
планируешь, — все это мотивированные поступки, в своем роде оправданные и
уж во всяком случае необходимые, я же ожидаю от тебя злодеяний бескорыстных.
Разве преступление само по себе не является достаточно сладостным, чтобы
совершить его просто так, без всякой практической надобности? Разве надо иметь
какое-нибудь оправдание, чтобы совершить его? Или какой-нибудь предлог? Разве
терпкий привкус, который таится в злодействие сам по себе не способен
воспламенить наши страсти? Пойми меня, мой. ангел, я бы не хотела, чтобы на
свете осталось хоть одно ощущение, которое ты не испытала; с твоим умом ты без
труда, но с чувством горечи, обнаружишь, что есть еще удовольствия, о которых ты
ничего не знала. Поверь мне, под солнцем не совершается ничего такого, что еще
не совершалось, ничего такого, что не происходит каждый день, а самое главное —
ничего, что противоречило бы законам Природы, которая ни за что не подтолкнет
нас на злое дело, если не будет в нем заинтересована.
— Объясни свою мысль, Жюльетта, — сказала Олимпия,
заметно уязвленная моими замечаниями.
— Непременно, — откликнулась я. — Ответь для
начала на такой вопрос: что ты чувствовала в душе, когда избавлялась от первого
мужа?
— Жажду мести, отвращение, ненависть… нетерпение и
пожирающее желание разорвать свои цепи, обрести свободу.
— А в том, то касается вожделения?
— Вожделения?
— Так ты его совсем не ощущала?
— Ну почему же… хотя я даже не помню…
— В следующий раз, совершая подобное злодейство, обрати
самое пристальное внимание на все свои чувства. Сделай так, чтобы похоть стала
искрой для трутницы преступления, объедини обе эти страсти и результат поразит
тебя.
— Да, Жюльетта, — прошептала княгиня, глядя на
меня широко раскрытыми глазами, словно наэлектризованная моими словами, —
я никогда об этом не думала… Я была ребенком, очень мало знала и еще меньше
совершила в своей жизни, только теперь я понимаю это.
Тогда я объяснила синьоре Боргезе, что может извлечь
свободно мыслящий дух из смеси жестокости и похоти и изложила ей все свои
теории, с которыми вы отлично знакомы, друзья мои, и которые вы с таким успехом
осуществляете на практике. Она тут же ухватила суть моих аргументов и дрожащим
от волнения голосом стала заклинать меня не оставлять ее до тех пор, пока мы
вместе не совершим достаточно чудовищных и сладострастных поступков.
— Поверь, любовь моя, — возбуждалась она все
сильнее, — тысячи мыслей, толпящихся в моей голове, подсказывают мне, как
должно быть сладко лишить какое-нибудь существо из нашего окружения самого
дорогого сокровища — жизни. Разорвать, уничтожить связи, соединяющие его с этим
миром, единственно для того лишь, чтобы испытать приятное, щекочущее ощущение,
чтобы сделать оргазм еще сильнее… Да, да! Я представляю, как потрясает нервную
систему вид чужой боли, и больше не сомневаюсь, Жюльетта, что радость,
вызванная этим сцеплением столь разнообразных явлении, когда-то увенчивала
экстаз богов.
В этот самый момент небывалого волнения моей подруги
появились музыканты.
В комнату стайкой влетели десять юношей в возрасте от
шестнадцати до двадцати лет; они были невозможно прекрасны и одеты в блестящие
прозрачные туники, задрапированные на греческий манер.
— Вот артисты, которые услаждали наш слух
музыкой, — указала на них блудница и приказала им приблизиться. —
Поначалу я прошу тебя быть свидетельницей удовольствии, которые я получу от
них, потом, если захочешь, то же самое сделаешь ты.
Между тем двое самых юных их этой неотразимой группы заняли
свои места: один возле головы Олимпии, которая распростерлась на подушках,
второй — рядом с ее промежностью. Остальные разделились на две части — четверо
окружили первого юношу в изголовье княгини, четверо опустились на колени около
того, что расположился между ее ног. Каждый из этих двоих юношей массировал
члены четверых своих собратьев: сидевший в изголовье по очереди вставлял
возбужденные органы в рот Олимпии, которая сосала их, затем, в момент
извержения, вытаскивал и направлял брызжущую сперму на ее лицо. Тем временем
второй, также но очереди, вводил члены в ее влагалище и следил за тем, чтобы
излияние происходило на клитор; в результате этих маневров Олимпия очень скоро
покрылась юношеской плотью. Блуждая в лабиринте восхитительного наслаждения,
она не издавала ни слова — слышались только невнятные бормотания и редкие стоны
экстаза, а по всему ее телу волнами проходила мелкая дрожь. После того, как все
восемь членов сбросили свои заряды, оба мастурбатора положили княгиню между
собой, первый овладел ею спереди, во влагалище, подставив ее роскошный зад
своему партнеру, который нежно и умело раздвинул дрожащие полушария и начал
содомировать ее; пока Олимпия наслаждалась таким образом, остальные члены,
снова, один за другим, проникали в ее рот, она вновь сосала их, приводя в надлежащее
состояние, и неожиданно, словно сама не ожидала этого, забилась в конвульсиях и
с громким стоном изверглась, как манада
[12]
.
— Ну и как, — спросила она, поднявшись на ноги и
стоя передо мной, торжествующая, залитая спермой, — ты мною довольна?
— Это было прекрасно, — ответила я, в свою очередь
опьяненная ласками, которыми осыпали меня пятеро служанок княгини в продолжение
всего спектакля. — Действительно, дорогая, это ты хорошо придумала, но
можно было сделать еще лучше, что я и хочу продемонстрировать, если не возражаешь.
Я повернулась к девушкам и молча указала им на члены
музыкантов, не подававших никаких признаков жизни. Когда служанки увеличили
размеры всех десяти кусочков плоти, я ощупала их. Они были гибкими, горячими и
моментально откликались на прикосновение. Два члена я поместила себе в вагину,
третий — в анус, один взяла в рот, еще два зажала под мышками, один вставила в
волосы, по одному массировала в каждой руке, а третий терся о мои глаза, но я
категорически запретила всякое извержение, объяснив это тем, что излить свою
похоть они могут только после того, как совершат десять перемещений, и каждый
почтит присутствием все алтари, которые я им предлагаю. Доведенные до агонии
необыкновенно возбуждающими упражнениями, десятеро прекрасных юношей залили
меня с головы до ног своей спермой, и синьора Боргезе, которую в это время
обхаживали служанки, признала, что мой метод произвел на нее огромное
впечатление.
