«Я чувствую, что я свободен, — писал Фенелон
[15]
, — что подчиняюсь единственно своим личным побуждениям».
Это смелое утверждение доказать невозможно, но скажите, какая есть уверенность
у архиепископа Кембрийского в том, что он, решившись присоединиться к красивой
доктрине мадам Гийон
[16]
, свободен выбрать противоположное
решение? В крайнем случае он может доказать, что перед этим долго колебался, но
не сможет убедить меня, что был волен поступить иначе. «Я изменяюсь вместе с
Богом, — продолжает тот же писатель. — Я чувствую себя действительной
причиной моей собственной воли». Но при этом Фенелон даже не сознает, что
делает своего всемогущего бога действительной причиной всех преступлений, не
понимает, что ничто не наносит такого сокрушительного удара всемогуществу бога,
как свобода человека, ибо это могущество, которым вы наделяете бога и которое я
готов допустить в рамках нашей дискуссии, является таковым только потому, что
всевышний все решил раз и навсегда с самого начала и следует этому незыблемому,
окончательному порядку, а человек пребывает пассивным зрителем, бессильным
что-либо изменить и потому несвободным. Будь он свободен, он мог бы по своему
желанию изменить или разрушить этот порядок и тем самым сделаться равным богу.
Вот в этом и заключается вся проблема, над которой такому ярому поклоннику
божества, как Фенелон, следовало бы поразмыслить получше.
Сам Ньютон с большой осторожностью ходил вокруг этой
невероятно трудной проблемы и не осмеливался нf то, чтобы исследовать ее, но
даже подступиться к ней, а Фенелон, более дерзкий, хотя и менее ученый,
добавляет: «Когда я что-нибудь желаю, в моей воле не желать этого; когда я
чего-то не желаю, в моей воле пожелать это». Да полноте, сударь, если вы не
сделали того, что хотели, это случилось потому, что сделать это было не в вашей
власти, и все физические причины, которые раскачивают весы, на этот раз склонили
чашу в соответствующую сторону, и выбор был предопределен еще до того, как вы
пришли к решению. Поэтому, сударь, вы были несвободны и никогда свободным не
будете. Когда вы склонились к одному из двух возможных решений, у вас не было
возможности выбрать второе, вас ослепила неуверенность, и вы приняли свои
колебания за возможность сделать выбор. Однако эта неуверенность, то есть
физическое следствие двух посторонних предметов, которые воздействуют на вас в
одно и то же время, и свобода выбирать между ними — это две разные вещи.
— Вы меня убедили, — обрадовалась Олимпия, —
ведь мысль о том, что я могла не совершать преступления, к которым имею
слабость, иногда треножит мою совесть. Теперь же, зная, что я не свободна, я
обрету душевный покой и буду продолжать прежнюю жизнь.
— Я приветствую это ваше намерение, — вступил в
беседу Альбани, — ибо любое сожаление в любой степени бессмысленно. Оно
всегда приходит слишком поздно, а когда случается возможность повторить
злодеяние, страсти непременно побеждают угрызения совести.
— Очень хорошо, тогда давайте совершим какое-нибудь
приятное злодейство, чтобы не утратить привычку и стереть в порошок все
сожаления о прошлых дурных поступках, предложила Олимпия.
— Обязательно, — заметил кардинал де
Бернис, — но чтобы оно доставило нам еще больше удовольствия, надо сделать
это злодеяние как можно более масштабным. Послушайте, прекрасная
Жюльетта, — продолжал французский посланник, — нам известно, что у
вас в услужении состоят две очаровательные девушки, которые наверняка так же
приятны и понятливы, как вы сами; их красота уже наделала немало шума в Риме, и
мы полагаем, что они должны принять участие в наших плотских утехах нынче
вечером, и просим вас послать за ними.
По взгляду Олимпии я поняла, что не следует отказывать могущественным
служителям церкви, и тут же отправила слугу за Элизой и Раймондой, после чего
разговор принял другой оборот.
— Жюльетта, — обратился ко мне Берни, — пусть
наши желания познакомиться поближе с вашими прелестными, как мы знаем
созданиями, не приведут вас к ошибочному выводу, что мой собрат и я
неравнодушны к женскому полу, между тем, как мы терпим его постольку, поскольку
он ведет себя в нашем присутствии мужским, так сказать, образом. Считаю
необходимым без обиняков высказаться на сей предмет и заявить вам, что лучше
сразу отказаться от предложения, если вы или ваши компаньонки не уверены в том,
что сможете с полным смирением удовлетворить те необычные прихоти, которые
предполагает этот образ поведения.
— По правде говоря, — вставила Олимпия, — в данном
случае ваши предупреждения совершенно излишни, я видела, как Жюльетта ведет
себя в подобных обстоятельствах, и заверяю вас, что вы не будете разочарованы
ни ею, не ее подругами, которые являются ее протеже и, следовательно, мыслят
также философски, как и она сама.
— Дорогие друзья, — заговорила я, желая загладить
этот инцидент, — моя репутация в распутстве достаточно прочная, чтобы у
кого-то оставались сомнения по поводу моего поведения Моя похоть всегда следует
за капризами мужчин и всегда возгорается от их страстей. Меня возбуждают только
их желания, и самое большое удовольствие я получаю, удовлетворяя все их
прихоти. Если в их требованиях нет ничего необычного, мне становится
неинтересно, но стоит им предложить что-нибудь неординарное, редкое и изысканное,
как я ощущаю в себе неодолимую потребность в том же самом; и я никогда ни в чем
не ограничивала себя в либертинаже, поскольку, чем больше мои поступки нарушают
норму вежливости, чем сильнее попирают законы скромности и благопристойности,
тем счастливее я себя чувствую.
— Это я и хотел услышать от вас, — одобрительно
сказал Бернис, — это делает вам честь. Стыдливость, ведущая женщину к
упрямству и непослушанию, как правило лишает ее уважения здравомыслящих мужчин.
— Эта стыдливость тем более неуместна, — добавил
Альбани, будучи, по всей вероятности, убежденным сторонником самых
фантастических упражнений похоти, — что она ничего не доказывает кроме
глупости или холодности, и я хочу сказать вам, что в наших глазах самка может
оправдать свою принадлежность к низшему полу только абсолютной покорностью, а
фригидная или глупая женщина заслуживает лишь презрение.
— Действительно, — сказала я, — только
идиотка может подумать, будто мужчина имеет меньше оснований вставить свой
орган в ее зад, чем в ее вагину. Женщина — она со всех сторон женщина, и разве
не кажется странным, когда она обрекает на воздержание одну часть своего тела,
в то время как делает доступными все остальные? Это тем более смешно, если
учесть, что такая мания просто-напросто оскорбляет природу: неужели наша
праматерь вложила бы в нас вкус к содомии, если бы это было для нее
окорбительно? Разумеется, нет; напротив — она одобряет это и радуется этому;
человеческие законы, всегда диктуемые эгоизмом, в этом вопросе лишены всякого
смысла, а законы Природы, которые намного проще, намного естественнее,
обязательно должны вдохновлять нас на любые поступки, враждебные деторождению,
ведь оно, когда этим занимаются люди, оспаривает у Природы право на создание
новых существ, отвлекает ее от главной функции и обрекает на бездействие, что
несовместимо с ее энергией.
