— Выходит, по вашему мнению, можно прекрасно
чувствовать себя посреди самых черных преступлений?
— Как раз в добродетельной среде невозможен внутренний
комфорт, поскольку всем ясно, что это — неестественная ситуация, это —
состояние, противное Природе, которая может существовать, обновляться,
сохранять свою энергию и жизнестойкость только благодаря бесчисленным
человеческим злодеяниям, то есть самое лучшее для нас — постараться сделать добродетели
из всех человеческих пороков и пороки из всех человеческих добродетелей.
— Именно этим я и занимаюсь с пятнадцатилетнего
возраста, — заметил Браччиани, — и честно скажу вам, что наслаждался
каждой минутой своей жизни.
— Друг мой, — сказала Олимпия, обращаясь к
Киджи, — с вашими этическими воззрениями, которые вы нам изложили, вы
должны обладать очень сильными страстями. Вам сорок лет — возраст, когда они
проявляют себя с особой силой. Да, наверняка вы совершили немало ужасов!
— При его положении, — сказал Браччиани, —
будучи главным инспектором римской полиции, он имеет достаточно возможностей
творить зло.
— Не буду отрицать, — согласился Киджи, — что
у меня исключительно благоприятные возможности для злодейства; не стану также
убеждать вас, что не использовал их в полной мере.
— Выходит, вы поступаете несправедливо, подстрекаете к
лжесвидетельству, фальсифицируете факты, — словом, используете доверенные
вам орудия Фемиды, чтобы наказывать невиновных? — спросила синьора
Боргезе.
— И делая все, что вы упомянули, я поступаю в согласии
со своими принципами, поэтому считаю, что поступаю правильно. Если я полагаю,
что добродетель опасна в этом мире, почему я не должен уничтожать тех, кто ее
проповедует? С другой стороны, если я признаю порок полезной вещью, почему не
должен я помогать ускользнуть от закона тем, кто молится пороку? Я знаю, что
меня называют несправедливым, но пусть меня назовут еще худшим словом — мне
наплевать на общественное мнение: мое поведение совпадает с моими принципами, и
совесть моя спокойна. Прежде чем действовать таким образом, я внимательно
проанализировал свои взгляды, затем выстроил на их основе линию жизни; пусть
весь мир клеймит меня, мне наплевать на это. Я действую согласно своим
убеждениям и за свои поступки отчитываюсь только перед самим собой.
— Вот истинная философия, — с одобрением произнес
Браччиани. — Я еще не довел свои принципы до такой высоты, как это сделал
синьор Киджи, хотя, уверяю вас, они абсолютно схожи, и я осуществляю их так же
часто и с такой же искренностью.
— Монсиньор, — сказала Олимпия главе римской
полиции, — вас обвиняют в том, что вы слишком часто используете дыбу,
причем, как говорят, особенно подвергаете этой пытке невинных и лишаете их
жизни таким зверским способом.
— Я постараюсь объяснить эту загадку, — сказал
Браччиани. — Пытка, о которой вы говорите, составляет главное удовольствие
нашего озорника: он возбуждается, наблюдая ее, и извергается, если пациент
испускает дух.
— Послушайте, граф, — поморщился Киджи, — мне
бы не хотелось, чтобы вы превозносили здесь мои вкусы, я также не уполномочивал
вас раскрывать мои тайные слабости.
— Напротив, мы очень благодарны графу за такое
пояснение, — с живостью заговорила я, — Олимпии было весьма приятно
услышать об этом, ибо от такого необыкновенного человека многое можно ожидать;
со своей стороны, готова признать, что и меня глубоко тронуло то, что я узнала.
— Мы были бы тронуты еще больше, — подхватила
Олимпия, — если бы синьор продемонстрировал нам свою любимую забаву.
— Почему бы и нет, — ответил распутник, — у
вас есть под рукой подходящий объект?
— Сколько угодно.
— Хорошо, но они, возможно, не обладают всеми
необходимыми качествами.
— Что вы имеете в виду?
— Пациент должен быть истощен до крайности, безупречным
в смысле поведения и безропотен, — объяснил Киджи.
— И вы можете найти все эти качества в одном
человеке? — удивилась Олимпия.
— Разумеется, — уверил ее высший судейский
чин, — мои тюрьмы полны такими людьми, и если хотите, менее, чем через
час, я доставлю сюда пациента и все остальное, необходимое для того, чтобы вы
получили это удовольствие.
— Вы можете для начала описать этот предмет?
— Молодая дама, лет восемнадцати, прекрасная, как
Венера, на восьмом месяце беременности.
— Беременная! — восхищенно воскликнула я. — И
вы подвергнете ее столь жестокому обращению?
— В худшем случае она погибнет, в сущности так оно
всегда случается. Но мне так больше нравится. Вместо одного вы получаете два
удовольствия: этот вид наказания называется «корова с теленком».
— Я уверена, что это несчастное создание ни в чем не
виновато.
— Я два месяца гною ее в тюрьме. Ее мать обвинила ее в
воровстве, которое на самом деле устроил я, чтобы заполучить девицу. Ловушка
была хитро задумана и сработала безупречно. Корнелия жива и здорова, хотя и
сидит за решеткой, стоит вам сказать только слово, и я заставлю ее выделывать
такие танцы на канате, какие и не снились ни одному акробату. После чего я
распущу слух, что похитил ее из сочувствия, чтобы спасти от наказания, и,
запятнав себя тем, что глупцы называют преступлением, я заслужу репутацию
справедливого человека.
— Прекрасно, — сказала я, — однако вы
оставляете в живых ее мать, и я боюсь, как бы она не узнала правду и не
причинила вам больших неприятностей. Надежнее будет, если убедить, что она —
соучастница дочери, или что-нибудь в этом духе.
— А вдруг в семье есть и другие члены? —
предположил граф.
— Будь их даже двадцать человек, — заявила
Олимпия, — мне кажется, личное спокойствие синьора Киджи стоит того, чтобы
уничтожить их всех.
— Как вы ненасытны, люди, — вздохнул блюститель
закона, — но я прошу вас не беспокоиться о моем благополучии, которое
проистекает, из вашей похоти и вашего коварства. Между прочим, кроме матери у
Корнелии есть брат, и я обещаю вам, что все трое умрут на ваших глазах, под
пыткой, которую граф соблаговолил назвать источником моего удовольствия.
— Это как раз то, чего мы хотели, — кивнула
Олимпия, — если уж вы зашли так далеко в своих кровожадных проказах, надо
довести их до конца, ведь нет ничего хуже, чем остановиться на полпути. О, черт
меня возьми, — застонала вдруг блудница, растирая себе влагалище прямо
через платье, — я уже истекаю от восторга.
Киджи немедленно поднялся и пошел сделать необходимые
распоряжения. Местом казни был избран маленький сад, окруженный густыми
кипарисами и примыкавший к будуару Олимпии, и мы начали ласкать и возбуждать
друг друга в ожидании необычного зрелища. Киджи и Олимпия были хорошо и давно
знакомы, а Браччиани до этого дня не имел никаких дел с моей подругой, мне же
были незнакомы оба мужчины. Поэтому княгиня взяла на себя труд сделать первые
шаги: она сама раздела меня и, обнаженную, начала так и эдак поворачивать перед
восхищенными поклонниками, потом они набросились на меня, но чисто в
итальянском духе, то есть единственным объектом их внимания стал мой зад; они
целовали и облизывали его, нежно щекотали и обсасывали отверстие, это
продолжалось довольно долго, но они все никак не могли насытиться и вели себя
так, будто забыли, что перед ними женщина. Только четверть часа спустя
установилось некое подобие порядка. Браччиани слился с Олимпией, которая к
этому времени также разделась, а я сделалась добычей Киджи.
