Если красота Корнелии была безупречна, то ее несчастная
мать, тридцати пяти лет от роду, отличалась несравненным великолепием и
изяществом форм и линий. Леонардо, пятнадцатилетний брат Корнелии, ни в чем не
уступал сестре и матери.
— Ого, — обрадовался Браччиани, привлекая мальчика
к себе, — давненько я не видел такого херувимчика.
Но злосчастное семейство настолько было подавлено пережитыми
страданиями и горестями, что мы все невольно притихли, не спуская глаз с
прибывших; вы же знаете, друзья, что злодею всегда доставляет неизъяснимое
наслаждение видеть горе, которое его порочность принесла безвинному человеку.
— Ого, в твоих глазах загорелся огонек, — шепнула
мне Олимпия.
— Вполне возможно, — так же тихо ответила
я, — только каменное сердце может остаться равнодушным при виде такого
спектакля.
— Я тоже не знаю ничего более восхитительного, —
согласилась княгиня, — ничто на свете так не будоражит мне кровь и не
бросает в жар мою куночку.
Между тем представитель закона заговорил торжественным и
угрожающим голосом:
— Надеюсь, вы полностью признаете свои преступления?
— Мы не совершили ничего дурного, — с достоинством
отвечала Корнелия.
— В какой-то момент я думала, что моя дочь виновна в
воровстве, — добавила ее мать, — но ваше поведение объяснило мне все,
и я поняла ваши черные замыслы.
— Скоро вы увидите их еще лучше, мадам.
Мы вывели пленников в небольшой сад, избранный местом казни,
где Киджи подверг их строгому допросу, а я в это время возбуждала его дремлющие
мужские атрибуты. Вы не представляете себе, с каким искусством он заманивал их
в ловушки, какие хитрые уловки он употребил для этого, и несмотря на их честные
и наивные ответы, Киджи признал их всех троих виновными и тут же вынес
приговор. Олимпия связала мать, я схватила дочь, а граф и судья занялись
мальчиком.
Согласно правилам, прежде чем перейти к главной пытке,
которая должна завершать эту церемонию, приговоренных подвергли, так сказать,
предварительным мучениям. Олимпия взяла хлыст и исхлестала в кровь живот
Корнелии, Браччиани и Киджи розгами выпороли Леонардо, превратив в месиво
прекрасные юношеские ягодицы, а я истерзала грудь матери. Затем мы связали
несчастным руки за спиной, привязали к ним перекинутые через ветки дерева
роковые веревки и начали поднимать и снова опускать их тела почти до самой
земли; пятнадцать таких акробатических упражнений вывернули им плечи из
суставов, поломали руки, раздробили грудные кости и порвали связки и сухожилия,
а на десятом из чрева Корнелии вывалился плод и упал прямо на чресла Киджи,
которому я в это время энергично растирала член. При виде этого необыкновенного
зрелища мы все, даже Браччиани, который крутил лебедку, не могли удержаться от
извержения, словом, все произошло в полном соответствии с ритуалом. Хотя сперма
пролилась, и мы несколько успокоились, никто не подумал о том, чтобы сделать
передышку, и лебедка продолжала работать до тех пор, пока не вытрясла всю душу
из несчастных. Вот так злодейство поступает с невинностью, когда оно обладает
богатством и влиянием и когда ему ничего не остается, кроме как обрушиться на
несчастье и бедность.
Ужасный план, назначенный на следующий день, был приведен в
исполнение в самом лучшем виде. Мы с Олимпией наблюдали катастрофу с террасы и
неистово ласкали друг друга, глядя, как разгораются пожарища. К вечеру все
тридцать семь приютов были охвачены пламенем, и количество погибших превысило
двадцать тысяч.
— Какое блаженство, черт меня побери! — восклицала
я, извергаясь при виде необыкновенного спектакля, ставшего плодом преступления
Олимпии и ее единомышленников. — Как приятно совершать подобные
злодейства! О, непонятная и загадочная Природа, если и вправду оскорбляют тебя
такие чудовищные дела, зачем ты заставляешь меня наслаждаться ими? Ах
потаскуха, быть может, ты меня обманула, внушив когда-то мысль об
отвратительной божественной химере, которой, как говорят, ты служишь; и что
если мы являемся твоими рабами еще в меньшей степени, чем божьими? Быть может,
никаких причин не требуется для следствия, и мы все, подчиняясь слепой,
заложенной в нас силе, сами становимся силой, иррациональной и самодостаточной,
и представляем собой лишь неразумные элементы некоей неподвластной нашему
разуму жизни, чьи тайные замыслы объясняют причину не только всеобщего
движения, но и причину всех поступков и людей и животных.
Пожар бушевал восемь дней и ночей, и все это время наши
друзья не показывались; они появились только на девятое утро.
— Все кончено, — сказал судья, — и папа
перестал стенать и ломать себе руки; я получил то, что хотел, поэтому
соблаговолите принять свое вознаграждение. Ваше чувствительное сердце, Олимпия,
наверняка бы тронули эти грандиозные пожары; если бы вы только видели тех
девочек, охваченных паникой, голеньких, метавшихся в поисках спасения от
адского пламени, и эту орду головорезов, которых я расставил у дверей, с вилами
в руках, якобы для того, чтобы спасать несчастных, и которые заталкивали их
обратно в огонь, хотя, разумеется, некоторых, самых симпатичных, они спасли, и
теперь эти юные красотки будут служить моей деспотичной похоти… Ах, Олимпия,
если бы вы видели все это, вы умерли бы от удовольствия.
— Верю, верю, негодник, — улыбнулась мадам
Боргезе, — и сколько же душ вы спасли?
— Около двухсот; они покамест находятся под охраной в
одном из моих дворцов, а потом я их распределю по своим загородным поместьям.
Самые красивые образчики я подарю вам, а вместо благодарности я прошу только
одного: чтобы время от времени вы приводили ко мне вот такие очаровательные
создания. — И монсиньор указал на меня.
— Я хорошо знаю ваши взгляды относительно нашего пола,
и тем более мне удивительно, что вы до сих пор думаете о ней, — заметила
Олимпия.
— Признаться, мои симпатии в данном случае нисколько не
связаны с моим членом; вам хорошо известно, что как только женщина начинает
отвечать любовью на плотские утехи, которыми мы с ней занимаемся, я перестаю
платить ей иной монетой, кроме презрения и ненависти. Я очень часто испытывал
оба эти чувства к предмету своих страстей, и от этого мои удовольствия
возрастали многократно. Точно так же я отношусь к тому, что касается
благодарности, и не люблю, когда женщина воображает, будто я чем-то ей обязан,
коль скоро запятнал себя связью с ней; от женщины я не требую ничего, кроме
покорности и бесстрастия, отличающих тот известный вам предмет, на который я
сажусь каждый день, чтобы справить естественные надобности. Я никогда не
считал, что слияние двух тел может или должно вести к слиянию двух сердец; на
мой взгляд, физическая связь скорее чревата возникновением таких чувств, как
отвращение, презрение, ненависть, но только не чувства любви; я не знаю другого
такого чувства, которое способно настолько подавить удовольствие и которое было
бы так чуждо моему сердцу, как любовь. Однако, мадам, — продолжал Киджи,
взяв меня за руку, — смею уверить вас, что образ ваших мыслей, чему я был
свидетелем, ставит вас в совершенно другое положение, и вы всегда будете пользоваться
уважением любого свободомыслящего философа.
