— Бедный мой лицедей, не очень-то надежна ваша сцена,
которая покоится на абсурде, и очень скоро философия разрушит ваш театр.
Оттуда мы прошли в знаменитую художественную галерею. В
целом мире нет более длинной залы — даже галерея Лувра не может сравниться с
ней, — и ни одна не содержит такой богатой коллекции прекрасной живописи.
Рассматривая полотно, на котором изображен Святой Петр с тремя ключами, я
заметила его святейшеству:
— Это еще один памятник вашей гордыни?
— Это символ, — объяснил Браски, — символ
неограниченной власти, которую вручили сами себе Григорий VII и Бонифаций VIII.
— Святой отец, — обратилась я к престарелому
викарию, — откажитесь от этих символов, вложите в руку своему ключнику
кнут, оголите свой досточтимый зад для порки и пригласите живописца — так, по
крайней мере, вы прославитесь тем, что возвестите миру истину.
Осмотрев галерею, мы перешли в библиотеку, устроенную в виде
буквы «Т», где я увидела великое множество шкафов, но в них, было на удивление
мало книг.
— Все фальшиво в вашем доме, — заметила я,
поворачиваясь к Браски, — каждые три из четырех книжных шкафов вы держите
закрытыми, чтобы не была видна их пустота. И вообще, ваш девиз — обман и
мошенничество.
На одной из полок я нашла редкий манускрипт Теренция, где
перед текстом каждой пьесы были нарисованы маски, которые должны были надевать
актеры. К немалому своему удовольствию я увидела также оригиналы писем Генриха
VIII к Анне Болейн, этой блуднице, в которую он был влюблен и на которой
женился несмотря на запрет папы, а случилось это в достопамятные времена
английской Реформации.
Вслед за тем мы опустились в сады, где пышно расцветали
апельсиновые и миртовые деревья и журчали фонтаны.
— В другой части дворца, где и завершится наша
экскурсия, — сказал святой отец, — содержатся предметы сладострастия
обоего пола; они живут за решетками, и некоторых мы увидим на ужине, который я
вам обещал.
— Так вы держите их в клетках? — восхитилась
я. — Мне кажется, у них не очень сладкая жизнь. Вы, наверное, и
наказываете их?
— Человек неизбежно делается суровым, когда годами
живет в таком окружении, — согласился добрейший Браски. — Для мужчины
моего возраста нет слаще удовольствия, чем жестокость, и я признаю, что ставлю
его превыше всех прочих.
— Если вы подвергаете их порке, так потому лишь, что вы
жестокий человек; флагелляция для распутника — это отдушина для его жестокости:
будь он более дерзким, он выражал бы ее другими способами.
— Иногда я бываю очень дерзким, Жюльетта, — обрадованно
откликнулся святой отец, — и вы скоро, очень скоро убедитесь в этом.
— Друг мой, не забывайте, что я желаю осмотреть и
сокровища. И они, должно быть, несметны, ведь о вашей алчности ходят легенды. Я
тоже грешу этим пороком и с радостью погрузила бы руки в груду этих сверкающих,
свежеотчеканенных монет, которые настолько приятны на вид и на ощупь.
— Мы недалеко от того места, где они хранятся, —
сказал папа, увлекая меня в полутемный коридор. Мы подошли к маленькой железной
двери, которую он открыл большим ключом. — Здесь все, чем владеет Святой
Престол, — продолжал мой проводник, когда мы вошли в комнату с низким
сводом, в центре которой стояли сундуки, содержащие луидоры и цехины —
миллионов пятьдесят-шестьдесят, никак не меньше. — Боюсь, что я растратил
больше, чем внес в сокровищницу. Кстати, ее основал Сикст V в назидание
потомкам, как зримое свидетельство глупости христиан.
— Если ваша тиара не дает никакого наследства, —
заметила я, — очень глупо с вашей стороны накапливать эти богатства; на
вашем месте я бы давно их растранжирила. Раздавайте их своим друзьям, умножайте
свои удовольствия, наслаждайтесь, пока есть возможность: ведь все это
достанется победителям. Я всерьез предсказываю вам, святой отец, что один или
несколько объединившихся свободолюбивых народов, уставших от монархического
гнета, сметут вас с лица земли; как бы ни было неприятно вам слышать эти слова,
знайте, что вы, судя по всему, последний папа Римской Церкви. — А что я
могу взять себе отсюда?
— Тысячу цехинов.
— Тысячу цехинов! Бедняга! Я сейчас набью все свои
карманы и выйду отсюда с золотом, которое будет весить в три раза больше, чем
я. Или вы так дешево оцениваете женщину, обладающую столькими достоинствами?
С этими словами я запустила в золото обе руки.
— Погодите, дорогая, не стоит утруждать себя; лучше я
дам вам документ на десять тысяч цехинов, которые вы получите у моего казначея.
— Такая щедрость совсем не вдохновляет меня, —
надула я губы, — ведь вы имеете дело с самой Венерой.
Как бы то ни было, покидая комнату сокровищ,
воспользовавшись тусклым освещением, которое благоприятствовало моим планам, я
умудрилась сделать с ключа слепок при помощи кусочка воска, приготовленного для
этой цели. Браски был погружен в свои мысли и ничего не заметил, и мы возвратились
в апартаменты, где он меня принял.
— Жюльетта, — начал папа, — хотя выполнено
только одно из ваших условий, думаю, вы удовлетворены, теперь покажите, чем вы
удовлетворите меня.
При этом старый развратник принялся развязывать тесемки моих
нижних юбок
[43]
.
— Но как быть с прочими условиями?
— Коль скоро я сдержал свое слово по первому пункту
нашего уговора, Жюльетта, можете не сомневаться, что я не обману вас и в
остальном.
Тем временем старый хрыч уже приступил к делу: положил меня
грудью на софу и, опустившись на одно колено, внимательно разглядывал главный
предмет своего вожделения.
— Он великолепен, — объявил он через некоторое
время. — Альбани много рассказывал о нем, но я никак не ожидал увидеть
такую красоту.
Поцелуи первосвященника становились все жарче; его язык
сновал по краю жерла, потом затрепетал внутри, и я увидела, что одна его рука
потянулась к тому месту, где находились остатки его мужской силы. Мне вдруг
страстно захотелось увидеть фаллос папы, я едва не вывернула себе шею, но в
таком неудобном положении мне ничего не было видно. Тогда я решила сменить
позу.
