— Если вы позволите потревожить вас, мы устроимся
поудобнее, и я облегчу вашу задачу, не затронув при этом вашей чести.
Я помогла ему лечь на софу, уселась на его лицо и,
наклонившись вперед, в одну руку взяла его член, другую просунула под ягодицы и
нащупала пальцем анус. Эти манипуляции позволили мне как следует рассмотреть
тело святого отца, и я постараюсь, насколько сумею, описать то, что увидела.
Браски был толстый, с отвислыми, но все еще упругими
ягодицами, настолько огрубевшими и отвердевшими от долгой привычки принимать
побои, что острие ножа скорее проникло бы в шкуру моржа, нежели в его
полушария; задний проход его был дряблый и довольно просторный, и иным он быть
не мог, если учесть, что его прочищали двадцать пять или тридцать раз
ежедневно. Его член, будучи в боевом положении, был довольно привлекателен:
худощавый, жилистый, красиво сужавшийся к головке, около двадцати сантиметров в
длину и пятнадцать в обхвате у основания. Как только он вздыбился, страсти папы
начали приобретать признаки жестокости: лицо его святейшества по-прежнему было
зажато моими ягодицами, и я вначале ощутила его острые зубы, а через некоторое
время и ногти. Пока это было терпимо, я молчала, но когда Пий VI перешел все
границы, — терпение мое кончилось.
— Знаете, Браски, я согласна быть вашей сообщницей, но
никак не жертвой.
— Когда я возбужден и когда я плачу вам большие
деньги, — заявил папа, — я не намерен вдаваться в такие мелочи.
Поэтому будьте умницей, Жюльетта, и испражняйтесь, это меня успокоит; я обожаю
экскременты и непременно кончу, если получу от вас хотя бы маленькую порцию.
Я почувствовала, что смогу утолить его желание и опустилась
на свое место, затем напряглась, покряхтела и сделала то, о чем меня просили;
архиерейский член мгновенно распух до такой степени, что я испугалась, как бы
он не лопнул.
— Готовься скорее, — закричал этот скот, —
сейчас я буду тебя содомировать.
— Нет, — возразила я, — иначе вы растратите
все свои силы, и ваша неосторожность испортит нам ночные удовольствия.
— Вы ошибаетесь, — заверил меня папа, крепко
прижимаясь к моему заду. — Я могу обработать тридцать, даже сорок задниц,
не пролив ни капли спермы. Нагнись, говорят тебе, я должен забраться в твою
жопку, и я это сделаю!
Что я могла ответить на это? Он был очень целеустремленный
человек, о чем свидетельствовало состояние его органа, на который я взглянула
еще раз; поэтому я приняла нужную позу, и Браски, без всякой подготовки,
насухо, глубоко, проник в мою норку. Скребущие движения вызвали у меня
смешанное ощущение боли и удовольствия, а мысль о том, что я держу в своих
потрохах фаллос самого папы, очень скоро возбудила меня невероятно, и я
испытала оргазм. Мой содомит, придя в такой же восторг, ускорил толчки и начал
страстно целовать меня и массировать пальцем клитор. Однако он полностью контролировал
свою страсть и, не доведя ее до кульминации, оставил меня в покое только через
пятнадцать долгих и мучительных минут.
— Вы просто восхитительны, — заявил он,
отдуваясь. — Я никогда не забирался в столь сладострастную попку. Теперь
мы пойдем обедать, и я сделаю распоряжения касательно события, которое будет
происходить на главном алтаре Святого Петра. После обеда мы отправимся в
базилику.
За столом мы были только вдвоем и вели себя как самые
настоящие свиньи. В бесстыдстве мало кто мог сравниться с Браски, а распутство
он довел до тонкостей и совершенства. Должна заметить, что у него был весьма
капризный желудок, и к некоторым блюдам он не прикасался без того, чтобы не
сделать их для себя съедобными: каждый кусочек я должна была смочить своей слюной
и только потом переправить ему в рот; я полоскала во рту вина, которые он пил
после этого; время от времени он впрыскивал в мой зад полбутылки токайского или
еще более изысканного Канарского вина, затем глотал все, что оттуда выливалось,
а если, по случайности, в вине попадались кусочки дерьма, радость его была
неописуема.
— Браски! — воскликнула я в один из моментов
просветления, — что сказали бы люди, над которыми вы властвуете, увидев
вас за такими безобразиями?
— Они стали бы презирать меня так же, как сейчас
презираю их я, — хладнокровно ответил Браски. — Ну, да какое это
имеет значение! Давайте плевать на них и дурачить этот подлый сброд;
когда-нибудь их глупости придет конец, пока же мы должны пользоваться ею и
наслаждаться.
— Совершенно верно, — кивнула я, — давайте
развлекаться и дурачить человечество: большего оно не заслуживает… Но скажите,
Браски, мы принесем кого-нибудь в жертву в том храме, куда вы меня скоро
поведете?
— Непременно, — пообещал святой отец, —
должна пролиться кровь, чтобы мы могли насладиться сполна. Я сижу на троне
Тиберия и в сладострастных утехах беру с него пример; кроме того, я также не
знаю более восхитительного оргазма, нежели тот, что, как эхо, вторит стонам
умирающего.
— Вы часто предаетесь подобным извращениям?
— Редко проходит день без того, чтобы я в них не
купался, Жюльетта; я никогда не ложусь спать, не запятнав руки кровью.
— Но откуда берутся у вас эти чудовищные вкусы?
— От Природы, дитя мое. Убийство — один из ее законов;
как только Природа чувствует потребность в убийстве, она внушает нам желание
совершить его, и, вольно или невольно, мы ей подчиняемся. Чуть позже я приведу
более серьезные аргументы, свидетельствующие о том, что так называемое
преступление — это вовсе и не преступление; если желаете, я нынче сам совершу
его. Пытаясь приспособить свою доктрину к общепринятым понятиям, посредственные
философы подчиняют человека Природе, я же готов доказать вам, что человек
абсолютно независим от нее.
— Друг мой, — сказала я, — не забудьте о
своем обещании, ведь эта лекция является второй частью нашей сделки, поэтому я
с радостью послушаю вас, пока у нас есть время.
— Как хотите, — заметил увенчанный митрой
[44]
философ. — Тогда обратитесь в слух, ибо предмет очень
серьезен и требует полнейшего внимания.
— Итак, из всех глупостей, к которым приводит
человеческая гордыня, самая нелепая заключается в том, что человек придает
слишком большое значение своей персоне. Окруженный созданиями, которые ничем не
лучше и не хуже его, он тем не менее считает себя вправе расправляться с
людьми, которые, по его мнению, ниже его, и в то же время полагает, что никакая
кара, никакое наказание недостаточно для тех, кто покушается на его собственную
жизнь. К этому безумию, вытекающему из себялюбия, к этой вопиющей наглости
считать себя потомком божества, обладателем бессмертной души, к этой чудовищной
слепоте прибавляется переоценка своей земной сущности; разве может любимое дитя
щедрого и всесильного божества, любимчик небес, каким он себя воображает,
прийти к иному выводу? Поэтому самые суровые кары должны обрушиться на любого,
кто осмелится поднять руку на столь дивное творение. Это творение священно, ибо
у него есть душа — светлый образ еще более светлого божества, которая возвышает
его, поэтому уничтожить это творение — значит совершить самое ужасное преступление
на свете. И при всем при этом, чтобы утолить свое ненасытное обжорство, он
спокойно жарит на вертеле ягненка или кромсает на куски и бросает в котел этого
нежного и беззащитного ягненка — создание, сотворенное той же самой рукой,
которая сотворила его, но более слабое и по-другому организованное. Однако,
если бы этот человек немного поразмыслил, он перестал бы считать себя пупом
земли; если бы посмотрел на Природу философским взглядом, он бы понял, что
будучи случайным плодом своей слепой матери, он ничем не отличается от всех
прочих, что участь его будет такой же, как у остальных его собратьев.
