— Вы необыкновенная женщина, — с чувством произнес
я, кладя руку на ее промежность, — оставим все церемонии, ведь мы с вами
достаточно знаем друг друга, чтобы обойтись без предисловий. Скажите только,
мой ангел, вы рады, что я снова нашел вас? Под неусыпным оком принцессы мы не
могли обнаружить все свои чувства, а теперь ничто не мешает нам…
— Хорошо, друг мой; а эта дама, что сопровождает вас —
могу я узнать, кто она такая?
— Это моя жена.
И я поспешил рассказать моей новой подруге все, что
произошло в Лондоне, что случилось с семейством Берлингтонов и что единственная
из них, оставшаяся в живых, лежит теперь больная в соседней комнате этой
гостиницы. Эмма, будучи в душе дьяволицей, оценила по достоинству мою шутку и
когда вдоволь насмеялась, спросила, не хочу ли я представить ее моей нежной
супруге.
— Вы, конечно, не собираетесь таскать ее за собой всю
жизнь, — заметила она. — Лучше оставить ее здесь. Я больше подхожу
вам, чем эта монашенка. И я не потребую от вас никаких клятв перед священником:
я всегда презирала церковные церемонии. Хотя я, между прочим, благородного
происхождения, но считаю себя пропащей женщиной из-за своей распущенности и
своей связи с Софией, так что вы будете иметь пылкую любовницу и надежного
друга. Как у вас с финансами?
— В самом лучшем виде. Я очень богат.
— Жаль. У меня есть сто тысяч крон, которые я хотела
предложить вам, рассчитывая подчинить вас своей власти, что было бы мне очень
приятно.
— Осмелюсь заметить, Эмма, что я тронут вашим
благородством, но не таким путем вы можете привязать меня к себе; моя душа не
терпит зависимости от женщин: я должен властвовать над ними или вообще с ними
не связываться.
— Ну что ж, очень хорошо, я буду вашей шлюхой, мне
нравится и эта роль. Сколько вы будете платить мне?
— Сколько вы получали от Софии?
— Сто французских луидоров в месяц.
— Я положу вам такое же жалованье, но будете ли вы
верной мне и послушной?
— Как рабыня.
— Рабство предполагает отсутствие всех залогов свободы
и средств повредить господину. Поэтому отдайте мне свои деньги.
— Вот они. — И Эмма протянула мне шкатулку.
— Признайся, мой ангел, — заметил я, открыв
крышку, — что ты украла эти деньги: получая сто луидоров в месяц, ты не
могла скопить такую сумму, тем более в твоем возрасте.
— Неужели ты считаешь, что я ушла от своей Мессалины,
не заглянув в ее сундуки?
— А что, если я донесу на тебя?
— Боршан, я люблю тебя; все, что я имею, принадлежит
тебе; я не просто доверяю тебе эти деньги — я их отдаю тебе. Но ты получишь
этот подарок и мою благосклонность только при одном условии.
— Я тебя слушаю.
— Мы немедленно избавимся этой ничтожной поклажи
которую ты таскаешь за собой по всей Европе.
— Выходит, ты мне платишь за ее смерть?
— Именно это я и требую в обмен на сто тысяч крон.
— Ах ты, чудная маленькая сучка, но расправу надо бы
украсить жестокими эпизодамию
— Несмотря на то, что она больна?
— Но разве твое предложение разделаться с ней не
жестоко?
— Разумеется.
— Тогда сделаем так: я представлю тебя, как мою бывшую
супругу, которая требует, чтобы я вернулся к ней; я буду просить прощения за
свою слабость, которая в моем затруднительном положении вынудила меня
действовать таким образом; ты придешь в ярость; тогда я скажу Клотильде, что
покидаю ее, и бедняжка умрет от печали, с ней вместе умрет и ребенок в ее
чреве.
— Так она еще и беременна? Тогда мы весело проведем
время! — И по заблестевшим глазам Эммы я понял, как возбуждает ее
предстоящая гнусность; переполненная чувствами шлюха бросилась целовать меня и
в приступе параксизма страсти выбросила из себя обильную дозу спермы.
Мы вошли в комнату больной. Мы так искусно сыграли свои
роли, что несчастная Клотильда приняла все за чистую монету. Эмма, мудрая,
хитрая и порочная Эмма, утверждала, что, уходя от нее, я ее обокрал и что ни
одна вещь, вплоть до последней пуговицы или носового платка, не принадлежит в
этой комнате авантюристке, потерявшей всякую совесть. Я признался, что все
именно так и обстояло, и тогда моя отчаявшаяся жена, очень хорошо понимая, что
ей грозит, отвернула в сторону свое прекрасное лицо, чтобы скрыть слезы.
— Нет, нет, подлая предательница, я не позволю тебе
прятать свои бесстыжие глаза, — разъярилась Эмма. — Я не двинусь
отсюда, покуда не получу все свое имущество.
Тем временем в комнату принесли ужин. Мы с Эммой от души
поели и послали за самым лучшим вином, а беспомощная Клотильда молча, сквозь
слезы, смотрела, как ее обдирают до последнего пенни, и с каждой минутой
возрастало отчаяние в ее глазах. Покончив с сытной трапезой, мы устроились
возле кровати обреченной женщины и мерзкими утехами отметили наш союз.
Эта Эмма была просто чудо: двадцати одного года, с лицом,
олицетворявшим собой сладострастие, с фигурой нимфы, с большими темными глазами,
с самым свежим на свете ротиком и ослепительно белыми зубками, с маленьким
проворным языком и удивительно гладкой и нежной кожей, с потрясающей формы
грудью и ягодицами и с ненасытным темпераментом развратницы, приправленным
солью и перцем жестокой похотливости. Мы совокуплялись самыми разными способами
и наслаждались зрелищем, редким и одновременно возбуждающим, моей жены, которая
исходила жалобными стонами, упреками и отчаянными рыданиями.
Когда я содомировал ее, Эмма потребовала, чтобы ее
злосчастная соперница показала ей свой зад. Клотильда была настолько слаба, что
не могла пошевелиться, но ей пришлось повиноваться. Я несколько раз ударил по
этому великолепному предмету, который недавно еще доставлял мне столько
сладостных минут и который я теперь безжалостно покидал; я бил по нему с такой
силой, что бедняжка, сраженная отчаянием и горем, истощенная болью и болезнью,
перестала дергаться и неподвижно лежала на кровати.
— Мы можем придушить ее, — предложил я, продолжая
усердно орудовать в заднице Эммы.
— Можем, конечно, но это будет большой ошибкой, —
возразила умная и богатая воображением девушка. — Лучше всего просто
оставить ее в таком состоянии, испортить ей репутацию в глазах хозяина
гостиницы, и тогда, не имея никаких средств, она либо умрет с голоду, либо
выживет посредством проституции.
Эта последняя мысль исторгла из меня мощный оргазм, и мы
стали собираться в путь. Мы забрали из ее комнаты все, до последнего предмета,
стащили с Клотильды ночной халат, сняли с пальцев кольца, вытащили из ушей серьги;
мы взяли даже ее туфли и шлепанцы, — одним словом, она осталась в чем мать
родила; бедная моя супруга только плакала и тихо бормотала:
