Стено с чувством пожал мне руку, и его юная жена,
присутствовавшая при нашем разговоре, не могла сдержаться, чтобы не выразить
живейшую радость от того, что к их партии присоединился столь достойный
человек.
— Боршан, — торжественно заявил Стено, —
после таких слов, которые наверняка идут из самого сердца, я больше не
сомневаюсь в образе ваших мыслей. Но скажите, вы действительно готовы
отстаивать наши интересы, как свои собственные, и принять на себя все
обязательства, требующие верной дружбы и строгой конспирации?
— Сенатор, — живо ответил я, — клянусь
жизнью, что буду с вами до тех пор, пока последний тиран не исчезнет с лица
земли, если вы вложите в мои руки необходимое оружие.
После чего я рассказал супругам о случае с принцессой Голландии,
который убедительно свидетельствовал о моем отвращении к тирании и к ее
носителям.
— А ваша супруга, друг мой, — спросил меня
сенатор, — она разделяет ваши взгляды?
— На ваш вопрос отвечу честно: наши взгляды настолько
схожи, что она оставила Софию, которая осыпала ее всевозможными милостями.
— Отлично, — сказал Стено, — завтра в моем
доме соберутся друзья; я приглашаю вас обоих присоединиться к нам и обещаю, что
вы услышите очень интересные вещи.
Я передал этот разговор Эмме.
— Прежде чем влезть в это дело, дорогой, надо подумать
хорошенько, во что оно может вылиться. Не забывай, что когда ты отказался
служить Софии, ты действовал скорее, как мне кажется, из отвращения к
политическим интригам, а не из духа свободолюбия.
— Нет, — возразил я, — ты ошибаешься; с тех
пор я много передумал и пришел к выводу, что только мой извечный ужас перед
деспотизмом отдельной личности заставил меня отказаться от предложения супруги
градоправителя: будь ее цели несколько иными, я, возможно, согласился бы на
все…
— Извини, Боршан, — не унималась Эмма, — но я
не вижу никакой логики и последовательности в твоих принципах: ты сам тиран, и
ты же ненавидишь тиранию; деспотизм сквозит во всех твоих вкусах, глубоко
гнездится в твоем сердце, твоя душа пропитана им, и вдруг ты восстаешь против
него. Объясни мне эти противоречия, или можешь больше не рассчитывать на меня.
— Эмма, — начал я, глядя прямо в глаза своей
спутнице, — послушай внимательно, что я тебе скажу и хорошенько запомни
мои слова. Если сенат собирается выступить с оружием в руках против шведского
монарха, им движет не ненависть к тирании, а зависть, оттого что деспотом
является кто-то другой, но не сами сенаторы; как только они получат власть, ты
увидишь, как в их взглядах произойдет внезапная метаморфоза, и те, кто сегодня
ненавидят деспотизм, завтра будут сами осуществлять его для своего блага.
Приняв предложение Стено, я играю ту же роль, что и он и ему подобные; я не
стремлюсь сокрушить трон, но хочу обратить его свойства в свою пользу. Еще вот
что запомни: я. разорву с этим обществом, как только увижу, что оно
вдохновляется другими принципами или идет в другом направлении, поэтому, Эмма,
не обвиняй меня в непоследовательности, как не осуждай тех, кто заменяет
тиранию деспотизмом: трон люб всякому человеку, и не трон он ненавидит, а того,
кто сидит на нем. Я чувствую в себе прямо-таки потребность вмешаться в мировые
дела, для этого нужны не предрассудки и не добродетели, но страсть, порочное
сердце и несгибаемый характер — то есть как раз то, чем я обладаю; фортуна
благоволит ко мне, и я принимаю вызов судьбы. Оденься завтра шикарнее, Эмма,
будь гордой, умной и соблазнительной — я хочу сказать, стервозной, —
именно эти качества уважают в доме Стено; покажи его гостям, что они в тебе
есть, и ничего не бойся.
Мы пришли к назначенному часу и были встречены лакеем,
который коротко бросил швейцару: «Это последние, никого больше не пускать».
Позади большого дома, похожего на настоящий дворец, был сад,
в самом конце которого, в уединенном павильоне, собрались гости. Павильон был
окружен высокими густыми деревьями и напоминал собою храм, воздвигнутый в честь
бога молчания. Дворецкий молча указал нам дорогу, но провожать не стал.
Не считая нас, собрание состояло из восьми человек. Стено и
его жена, с которыми я вас уже познакомил, поднялись приветствовать нас и
представить остальным, которых я сейчас опишу. Это были три сенатора с
супругами. Самому старшему было около пятидесяти, его звали Эрикссон;
величественным видом он напоминал государственного мужа, но было что-то
неприятное в его взгляде и в его манере говорить.
Его жену звали Фрезегунда, ей было тридцать пять лет, она
отличалась скорее красотой, нежели женственной грациозностью, в лице ее было
что-то мужское, но от этого она выглядела еще более величественной, словом, она
была тем, что обыкновенно называют красивой и роскошной женщиной. Второму
сенатору Вольфу было лет сорок, он поражал с первого взгляда необыкновенной
живостью, в том числе и в смысле ума, но в каждой черточке его лица сквозила
порочность. Амелии, его супруге, было от силы двадцать три года; очень
пикантное лицо, удивительная точеная фигурка, свежайший ротик, плутоватые
глазки, нежная кожа; при всем этом она обладала острым умом и пылким воображением
— трудно представить себе более распутное и более обольстительное существо.
Амелия покорила меня — именно покорила, иным словом я не могу выразить свои
чувства. Имя третьего сенатора было Браге, он был моложе тридцати, стройный,
худощавой, с быстрым взглядом, весь какой-то нервный в движениях, но явно
превосходил своих коллег силой, цинизмом и жестокостью. Его жена Ульрика
считалась одной из самых обворожительных женщин в Стокгольме и одновременно
одной из самых коварных и порочных, одной из самых преданных сторонниц
сенаторской партии, способной привести ее к победе; она была на два года моложе
своего супруга.
— Друзья, — начал Стено, как только закрыли на
засов двери и опустили шторы, — я уверен, что этот французский господин и
его супруга достойны нас, и предлагаю немедленно принять их в наше общество.
— Сударь, — обратился ко мне Браге тоном несколько
высокомерным, — рекомендация господина Стено вдохновляет и внушает доверие
к вам, однако будет лучше, если мы услышим ваши честные ответы на наши прямые
вопросы. — Немного помедлив, он спросил: — Каковы ваши мотивы ненависти к
деспотизму королей?
На что я, не задумываясь, ответил так:
— Зависть, ревность, честолюбие, гордыня, нежелание
подчиняться и страсть властвовать над другими
[89]
.
Сенатор: — Думаете ли вы о благосостоянии и счастье народа?
Я: — Меня заботит только собственное благополучие.
Сенатор: — Какую роль играют страсти в ваших политических
взглядах?
Я: — Самую важную и первостепенную; на мой взгляд, каждый из
людей, называемых государственными мужами, преследует и всегда преследовал
только свои собственные цели; им движет и всегда двигало только намерение как
можно полнее удовлетворить свои похотливые наклонности; все его планы,
предложения и проекты, — все, включая его законы, служит его личному
счастью, ибо благополучие народа ничуть не занимает его; все, что он ни
предпринимает, должно сделать его еще могущественнее или богаче.
