Потом граф всегда видит черную башню Генсена, и часы на ней начинают отбивать полночь. Каждый удар звучит, словно заклинание, словно старинная песня на неизвестном языке. Однако да Унара понимает ее. «Вернись ко мне, возьми то, что принадлежит тебе по праву, стань владыкой», — поют часы. А затем колокольный звон захлебывается радостным криком: «Ген-сен! Галеас Ген-сен! Галеас Ген-сен!»
И от этого крика граф да Унара каждую ночь вскакивает в холодном поту.
* * *
Вероятно, Зелг все еще не слишком представлял себе серьезность положения да и в реальность происходящего верил с некоторой натяжкой — во всяком случае появление в замке седого величественного грифона и полубезумной летучей мыши, подпадающей под пункт «летучий мышь в ассортименте» из знаменитого списка доктора Дотта, произвело на него глубочайшее впечатление.
Не то чтобы грифонов он никогда в жизни не видел. Это, конечно, полная ерунда. В Аздаке, где прошли его детство и юность, их было довольно много. Они высоко ценились как прирожденные воины и охранники и славились недюжинной силой, безусловной преданностью и абсолютным бесстрашием. Дом, охраняемый грифонами, мог спать спокойно.
Да и летучих мышей Зелг насмотрелся достаточно. Даже изучал их какое-то время и курс лекций прослушал по особенностям строения и навигационных способностей сих ночных тварей.
Однако же таких грифонов и летучих мышей он даже представить себе не мог.
Седой грифон, представившийся господином Крифианом, поражал воображение своими грандиозными размерами и мощью. Будто с равным, говорил с Думгаром и сразу нашел общий язык с доктором Доттом, как если бы постоянно наблюдал привидения и поддерживал с миром призраков тесные, приятельские отношения. Вводить в курс дела его не потребовалось, ибо господин Крифиан следил за прессой и был прекрасно осведомлен о текущих событиях. Агрессию Булли-Толли категорически осуждал, шансы осажденного замка оценивал здраво, что не помешало ему тут же предложить свою помощь герцогу да Кассар.
Церемония сия выглядела необычно и очень красиво: грифон положил к ногам Зелга позолоченное копье с бело-голубым штандартом, на котором было выткано золотое крыло и девиз «Верностью силен», и это означало, что славный воин присягнул владыке Кассарии и теперь будет защищать его до последней капли крови.
Крифиан весьма одобрительно отозвался о минотавре, ни минуты не сомневаясь в том, что именно Такангор будет назначен командующим разношерстной кассарийской армией.
— Отчего же вы так уверены в нем, друг мой? — заинтересовался Зелг.
— А у него талант к войне. Эдакое вдохновение, как у художника — к писанию картин, а у поэтов — к виршам, — пояснил грифон. — Это видно, мессир, если почти всю жизнь проводишь в битвах и походах и встречаешь разных военачальников. Случаются среди них полководцы даровитые, случаются удачливые. Есть упорные, бывают и невезучие. Словом, всякие. А вот тех, что воюют, как иные поют, кто впитал страсть к сражениям еще с молоком матери — тех считаные единицы. Ваш минотавр как раз из последних. Кроме того, — обратился Крифиан к голему, — господин Думгар, вам это будет особенно интересно, он ведь из Малых Пегасиков: я точно знаю, ибо сам отправлял его послание домой, матушке.
— Из Малых Пегасиков? — рассмеялся Зелг.
— Не смейтесь, милорд, — пророкотал Думгар. — Смешное название, не спорю, но именно туда, в исконную вотчину минотавров, однажды удалились, внезапно прервав блестящую военную карьеру, два величайших воина своего времени.
— Так его фамильный боевой топорик… — изумился Дотт.
— Совершенно верно, сто против одного, что это тот самый знаменитый топор, который некогда пресек нить очередной жизни Генсена Восставшего.
— Кружку Эсмарха мне вместо бульбяксы, — заковыристо выругался изумленный призрак.
— Не понимаю, — признался да Кассар, который чувствовал себя как чужестранец, не знающий ни одного слова на местном языке и вынужденный принимать участие в беседе ученых мужей. — Я не понимаю, какая может существовать связь между реальным минотавром, его не менее реальным, хотя и довольно старым оружием и полуреальным Генсеном, коего лично я склонен считать скорее мифологическим персонажем, нежели историческим лицом. Объясните мне по порядку.
Крифиан, Думгар и доктор Дотт молча переглядывались, и тут в разговор неожиданно вступил Птусик:
— Кто ж вам в трех словах уложит целую историю вашей семьи и сопутствующие мифы, легенды и предания? На это нужно было потратить всю предыдущую жизнь, кропотливо и вдумчиво, а теперь уж поздно, ваша светлость.
Зелг открыл было рот, чтобы сказать все, что он думает о наглом рукокрылом, однако остановился. По форме мыш был глубоко не прав, но вот по сути… В каком-то смысле герцог да Кассар чувствовал себя ущербным, с головой окунувшись в жизнь, которой, если верить его бесповоротно покойной матушке, не было и быть не могло. И в этой жизни он был чужим, чужим, чужим…
Казалось бы, самое время ему отказываться от отцовского беспокойного наследства и возвращаться в далекий Аздак, где ему давно предлагали профессорскую кафедру в столичном университете и где ждали с распростертыми объятиями. Но вот поди ж ты — именно здесь и именно сейчас он наконец ощутил себя дома. Нетактичный мыш заставил его понять то, чего не могли деликатно объяснить другие: тут, к западу от Булли-Толли, в его родовом поместье, тоже была своя полноценная жизнь. Она не возникла из небытия в ту секунду, когда он, наследник кассарийских некромантов, ступил на порог отчего дома. Нет, она бурлила и кипела все эти долгие годы, она была выстроена по собственным, весьма сложным законам. Здесь как-то справлялись и без него, здесь рождались, любили и даже умирали, пусть и не так, как в других местах. И здесь преданно ждали следующего да Кассара, бережно сохраняя для него особый, отдельный, ни на что не похожий мир. И этот мир нравился Зелгу с каждым часом все сильнее.
Кассария, где находили приют странники, обреченные на вечные странствия своей странностью; где мирно уживались такие разные, необычные и порой весьма опасные существа; где свято чтили память о его предках — ту память, которую сам он сохранить не сумел; и где его готовы были признать и любить любого, пусть и нелепого и бесполезного, вовсе не достойного своего пышного титула и не готового к своему предназначению, — это место заслуживало того, чтобы защищать его до последней капли крови и последнего вздоха.
Безразлично теперь, что будут говорить несведущие люди, кем станут считать и отчего начнут бояться и ненавидеть.
Единственное, что важно в этой жизни, — это долг и честь.
Единственный голос, который стоит слушать, — это голос собственной совести. И бесконечно глупо пытаться переделать себя в угоду чужим и равнодушным в тщетной попытке завоевать их сиюминутное благорасположение и небрежную похвалу. Глупо и смертельно опасно.
— Спасибо, мыш, — негромко сказал он, выпрямляясь во весь свой немаленький рост.
Только теперь Зелг уразумел, отчего потолки в замке такие высокие: оказывается, человек с ровной спиной ощущает себя так, словно и само небо вполне достижимо, а уж низкие потолки просто начинают давить на него.
