Рыцари Эрдабайхе готовы были умереть по одному его слову, чем нисколько не отличались от представительниц прекрасного пола, которые теряли голову от одного его ласкового взгляда. Слова любви, напевно произносимые им с мягким альбонийским акцентом (мать его была альбонийкой, но он ничего не унаследовал от нее, кроме своеобразного выговора, который появлялся у него только во время альковных переговоров), Фрагг шептал очень, очень многим, но ни одна из бесчисленных любовниц не была на него в обиде.
Этот человек и стоял сейчас у паланкина, внимательно разглядывая кота, занимавшего все внимание великого логофета.
– Все, господин параболан, – строго сказал он коту, – ваше время истекло. Уж извините.
Кот прищурился, спрыгнул с колен Берголомо и с независимым видом отправился по извилистому коридору в сторону Ла Жюльетт.
– Такое впечатление, что он тебя понимает.
– Конечно понимает. Я не имею привычки держать глупых параболанов, даже четвероногих и хвостатых.
– Ты специально встречаешь меня? – спросил Берголомо, слезая с подушек. Он с грустью подумал, что остаток дороги придется ковылять на своих двоих, а у него, кажется, снова разыгрался ревматизм – и чудодейственная мазь, поставляемая придворным аптекарем, вся вышла еще в прошлый раз. Теперь придется ходить в шерстяном кусачем платке и чесаться. Точно говорят, беда не приходит одна.
– Разумеется, тебя. Кого еще я могу ждать с таким нетерпением. В конечном счете покойный граф приходился его величеству дальним родственником…
– Троюродным братом, – подсказал логофет.
– …и вот именно сегодня наш государь вспомнил, как граф подарил ему прелестный стеклянный шарик. Не теперь, разумеется, – в детстве.
– Я догадался.
– И учинил мне форменный допрос, – продолжал Монтекассино. – Страдал и гневался, а ты знаешь, как редко его величество способен что на одно, что на другое. Он потребовал у меня объяснений, и на сей раз настроен серьезно.
– Я вообще удивляюсь, что он так долго терпел твой произвол.
– Его правильно воспитали, – пожал плечами великий магистр и участливо обратился к старику: – Ну, рассказывай – опять переживаешь?
Берголомо хотел было ответить что-то злое, но спохватился, что обидит старого товарища ни за что, ни про что. Просто они по-разному устроены: Фрагг Монтекассино тоже умеет и любить, и жалеть, и сочувствовать, но только кому-то определенному, близкому, а не вообще. Он никогда не поймет, как можно плакать по человеку, о котором знаешь наверняка две вещи: что он нарушил закон и что у него в детстве была коробка, полная стеклянных шариков. Для великого магистра это было бы веским основанием для казни и ничтожной причиной для оправдания.
А логофет плакал по погибшему, и он, магистр, это знал. Небось уже рассмотрел засохшие кристаллики соли в наружных уголках глаз и скомканный, ставший грязновато-серым платок. Он умеет в течение нескольких секунд выхватывать взглядом какие-то мелкие детали окружающей действительности и строить на них удивительно точные предположения. Стратег. Сейчас он сделает паузу, чтобы дать логофету собраться с мыслями…
Мавайен повелительно взмахнул рукой, и рыцари сопровождения приотстали от собеседников. Керберон тоже отступил, но держался на несколько шагов ближе. Фрагг Монтекассино бросил на него быстрый взгляд, однако ничего не сказал. За долгие годы знакомства у них с телохранителем сложились странные отношения: они могли перерасти чуть ли не в товарищеские – оба они знали толк и в достойных друзьях, и в достойных врагах, – когда бы гро-вантар не огорчал так часто Берголомо. За это Керберон молча и упорно на него сердился.
Впрочем, не тот человек был великий магистр, чтобы обращать внимание на недовольство одного, к тому же бывшего, наемного убийцы.
Падре Берголомо промокнул лоб платком.
– Я так и не научился играть в эти игры, – горячо заговорил он. – Почему она нашлась? Зачем именно сейчас? Что в ней такого важного, чтобы взамен забирать человеческую жизнь? Я знал Элевтера еще мальчишкой – милый, смышленый, ужасно стеснительный. Шарики эти еще… Я их почему-то помню: у него была целая коробка разноцветных стеклянных шариков. Деревянная такая потертая коробка, обитая выцветшим синим шелком. Элевтер любил дарить подарки и любил, когда вокруг радуются. Таким он и остался. Он всегда был одержим новым знанием: ради того, чтобы раскрыть еще одну тайну природы, он мог опуститься на дно морское или подняться в бездну ночного неба…
– То есть он живота своего не пожалел бы за это. Тогда в чем проблема – не вижу внутреннего противоречия.
– Все-таки ты циник.
– Спасибо. Не часто услышишь от тебя похвалу.
– Если бы ты слышал, как он кричал, – прошептал великий логофет.
– Я слышал, как кричат другие, – жестко ответил Монтекассино. – Поверь, разницы никакой. И не кори себя, он сам виноват. Что ему стоило просто отдать нам эту проклятую книгу, а не заниматься собственным расследованием?! Твой тихоня Элевтер поставил на уши половину Охриды. Знаешь, сколько сил мне пришлось приложить, как изворачиваться, чтобы все вернулось на круги своя…
– Разве человек должен так страдать только из-за того, что его угораздило родиться потомком Печального короля? К тому же и непрямым. Тут при дворе каждый второй происходит от этого распутника и какой-то из его любовниц, прости меня господи. Да, он пытался проникнуть в запретную тайну, но он ни для кого не представлял опасности, скажем, в отдаленной провинции, в уединенном родовом замке. У семьи графов Элевтерских есть столько заброшенных замков на краю света…
– Сейчас ты спросишь, неужели его нельзя было пощадить.
– Сейчас ты ответишь, что нельзя, как бы ни восставали против этого решения мое мягкое сердце и глупый разум. Особенно теперь.
– Особенно теперь, – негромко повторил Монтекассино. – Когда ставки так высоки… Вот видишь, как хорошо, что мы оба прекрасно знаем, кто из нас что скажет. Это экономит уйму времени на бесполезных спорах. А теперь – к делу. Где она?
* * *
– Ну, много еще там осталось? Сколько можно возиться? У всего города праздник, а вы меня тут маринуете! Мне уже давно пора…
Писарь украдкой бросил на стоящую в углу бутыль взгляд, полный неизбывной тоски, любви и нежности. Он согласился выйти на службу в праздничный день вместо своего товарища, который был не настолько сильно привязан к деньгам и предпочитал лишний выходной лишнему серебряному леру. Писарю было обидно и противно это признавать – но, кажется, приятель оказался дальновиднее. Перепись новобранцев, принятых на службу в последний день года, затянулась намного дольше, нежели он предполагал. Спрашивается, куда они летели – на пожар? Не могли потерпеть пару дней?
– Еще трое, и все – свободен, – ответил гармост.
Он был очень молод, но хотел казаться старше, строже и внушительнее и потому говорил коротко и отрывисто, а глядел сердито.
