Словом, никому из Мейфартов не мешал жить насыщенной жизнью загадочный призрак особняка. Ни одному из них никогда не снились кошмары; ни у кого не случались видения; все были здоровы, веселы и удачливы. Они помнили об истории с проклятием исключительно потому, что им льстило иметь собственное привидение, как знатным господам.
За истекшие годы дом вырос в цене несказанно, а вещи, брошенные на произвол судьбы его прежними владельцами, могли бы украсить собой королевскую сокровищницу. Дальновидный Филельф сделал своим потомкам воистину царский подарок.
В окно заглянул первый солнечный луч, и Бонифаций подумал, что хватит нежиться, пора вставать. Он спустил с кровати босые ноги и принялся шарить пятками по ковру в поисках любимых пантуфлей, когда из кухни донесся леденящий душу вопль Илокании.
Бонифаций Мейфарт был всего лишь купцом, но полный боли и отчаяния голос жены заставил вскипеть в его жилах кровь неустрашимых аэттских предков. Он чересчур любил ее, чтобы думать о собственной безопасности.
Оружие в доме имелось: несколько драгоценных старинных клинков и пара боевых секир украшали собой стену гостиной, но спускаться туда времени не было. Схватив тяжелый трехрогий канделябр, Бонифаций, как стоял – в ночном колпаке и широкой ночной сорочке, в одной пантуфле (вторую он не успел нащупать), – ринулся защищать свою жену.
Он даже не понял, что произошло, когда фигура горгульи, поддерживающей притолоку, протянула черную мраморную лапу и впилась когтями в его предплечье, разрывая ткань сорочки, кожу и мышцы…
Дом встрепенулся, будто проснувшийся хищник. Долгие, томительно долгие, невыносимо долгие годы он спал – и сон его больше походил на небытие, – лишенный источника живительной энергии. Сумрачные, могущественные люди, называвшие себя воинами Пантократора, едва не убили его, он спасся чудом. Только крохотная искорка силы едва теплилась в его каменном теле, но вот случилось то, чего он и все ему подобные ждали от самого сотворения мира.
Дом чувствовал приближение того, кто даст ему невероятную власть над жалкими человеческими существами, и восторгу его не было предела.
Он жаждал крови и жаждал мести.
…Из кухни донесся еще один, последний, самый отчаянный крик, прервавшийся всхлипом на нестерпимо высокой ноте.
* * *
Они познакомились тридцать шесть лет тому, когда падре Берголомо служил нантакетским экзархом. Многие события тех лет стерлись из его памяти, но он никогда не забывал яростной грозовой ночи в середине октября, когда ледяной ливень серой стеной стоял перед окнами его резиденции.
На душе у него было так же паскудно, как и на улице.
За спиной валялись перевернутые кресла. Обрывки доклада, над которым усердный, но туповатый секретарь, сосватанный на эту должность губернатором, корпел всю неделю, мокли в луже вина рядом с острыми осколками хрустального графина. Краешек скомканной шторы выглядывал из-под стола. Ошметки перьев белыми снежинками кружили по кабинету, забивались в ноздри и заставляли чихать. Бронзовая чернильница улетела в окно, пробив в цветном витраже солидную дыру, и теперь мокла под дождем где-то на клумбе. Больше в скромно обставленной комнате не нашлось ничего бьющегося. Мебельщики знали свое дело на славу, и сколько он ни старался, а так и не сумел расколотить тяжелый резной табурет о грандиозный стол с обсидиановой столешницей, хотя, видит бог, без остатка вложил в это дело отпущенные природой силу и ярость.
Экзарх был зол, пьян и ненавидел всех, включая себя.
Накануне вечером ему пришлось присутствовать при допросе молодого барона Ансгара Тея, который вступил во владение наследством всего несколько месяцев тому назад, после скоропостижной смерти своего дяди, и, кажется, все это время не просыхал, дорвавшись до знаменитых винных погребов с тейским золотистым, которых теперь от него никто не охранял.
Названное вино и принесло его родственнику громадное состояние, баронский титул, должность королевского виночерпия и вечную признательность потомков. Заметим в скобках, что длинная вереница отважных предков, сгинувших в бесконечных боях и походах на службе у королей Охриды, такого успеха не добилась. Вероятно, поэтому юный Ансгар оставил военную карьеру, едва получил письмо о кончине барона, и помчался в поместье.
Осиротевший племянник пошел по стопам дяди и от дела не отлынивал: всего себя посвятил вдумчивой дегустации, пышным празднествам по случаю внезапно свалившегося на голову богатства, породистым скакунам и сговорчивым юным прелестницам, причем именно в указанном порядке. Для экзарха так и осталось загадкой, как при столь плотном распорядке дня не отличавшийся любовью к знаниям Ансгар очутился в замковой библиотеке и как он умудрился отыскать среди множества книг и рукописей запрещенный манускрипт.
Разочарованный нантакетский палач так и не смог продемонстрировать собравшимся свое мастерство. Истерзанный и напуганный юноша сразу признался, что именно он обнаружил в дядиных бумагах три пожелтевших от времени плотных листа, являющиеся частью пророчеств Печального короля.
Вряд ли он внимательно прочитал их, хотя один только взгляд, брошенный на щипцы и ножи, разложенные палачом на переносном столике, побудил барона добровольно признаться и в этом преступлении.
Но даже если и прочел из праздного любопытства, с трудом разбирая архаичный шрифт, то ничего толком не понял – это было ясно и без его путаных оправданий. Ансгар Тей также не сумел внятно объяснить суду, отчего, обнаружив сей документ в фамильной библиотеке, не сообщил об этом в орден гро-вантаров, как предписывает закон о Запретных Письменах. Однако и в этом его поступке Берголомо не усмотрел злого умысла, а всего только неслыханное разгильдяйство и беспечность.
Будь на то воля экзарха, он бы отобрал у барона искомый предмет да и вытолкал его взашей в родовое гнездо. Юноша столько натерпелся из-за своего легкомыслия, что полученного урока ему бы хватило на всю жизнь. Наместник провинции, представлявший на этом собрании королевскую власть, разделял его точку зрения. Он тоже не считал, что можно лишить человека жизни из-за нескольких невнятных строк, написанных в начале эпохи. Но рукуйен ордена гро-вантаров вынес обвинительный вердикт и потребовал для барона казни.
Он не просил, не убеждал и не уговаривал – он приказывал. Оказалось, что власть его выше светской и духовной власти, вместе взятых, во всяком случае, в этом вопросе. До сего дня экзарх пребывал в уверенности, что гро-вантары – воины Пантократора – верные слуги котарбинской церкви, а значит, нантакетский рукуйен формально подчиняется ему, и спрашивал его мнения, откровенно говоря, только из вежливости.
Да, Берголомо всегда знал, что рыцари Эрдабайхе влиятельны и могущественны и с ними не стоит портить отношения. Но он наивно думал, что гро-вантары занимаются исключительно истреблением нечисти и не вмешиваются в политику и управление страной. Внезапно открывшаяся правда потрясла его. По сути, рыцарский орден безраздельно властвовал в Охриде.
Экзарх так никогда и не решил, что взволновало его больше: то, что привычный мир со всеми его устоями и традициями оказался лишь ширмой для иной действительности, живущей по совершенно другим законам. Или то, что он узнал об этом на сороковом году жизни, а мог вообще никогда не узнать.
