Потрясенный Мольдан ушел, за ним ушли его дети, и мы
принялись наводить порядок.
Надо ли говорить вам, друзья мои? Да, да, разумеется: вы
хотите, чтобы я раскрыл перед вами всю мою душу целиком, и я ничего не буду
скрывать. Что-то вспыхнуло в моих жилах при виде тела, у которого только что
благодаря мне была отобрана жизнь: искорка непостижимого каприза, который, как
вы увидите, вскоре полностью овладел мною, зажглась в моем сердце, когда я
увидел несчастную и все еще прекрасную женщину. Раздевая ее, Виктория
представила мне прелести необыкновенной красоты, и я обезумел от желания…
— Я хочу сношать ее, — заявил я гувернантке моих
воспитанников.
— Но она уже ничего не почувствует, сударь.
— Ну и что? Разве есть мне дело до ощущений предмета,
который мне служит? Конечно, нет: неподвижность этого трупа сделает мое
удовольствие еще острее. Разве это не моих рук дело? Что еще надо, чтобы я
насладился успехом своего коварства?..
И я приготовился… Но пыл моих необузданных желаний обманул
мои ожидания, меня погубило излишнее возбуждение: едва рука Виктории коснулась
моего члена, как я исторг сперму, которую не мог более сдерживать, и
гувернантка окропила ею неподвижные прелести прекрасной супруги моего хозяина.
Потом мы продолжили прерванное занятие, смыли водой следы крови, залившей
комнату, и спрятали труп в цветнике, окаймлявшем террасу рядом с моей комнатой.
На следующий день Мольдан получил поддельное письмо, в котором подруга его жены
сообщала ему, что эта достойнейшая супруга только что заболела у нее в доме и
что она просит прислать Викторию ухаживать за ней. Девушка исчезла с хорошим
вознаграждением, обещала молчать и сдержала слово. По истечении нескольких дней
выдуманная болезнь мадам де Мольдан настолько обострилась, что оказалось
невозможным привезти ее домой. Виктория периодически сообщала новости, Мольдан
и дети якобы целыми днями молились о выздоровлении жены и матери. Наконец
честнейшая супруга скончалась, и мы надели траур. Однако Мольдан не обладал ни
твердостью, требуемой для великих злодейств, ни умом, необходимым для
успокоения угрызений: раскаиваясь в своем преступлении, он возненавидел его
причину; он больше не притрагивался к своим детям и упросил меня вернуть их
заблудшие души на путь истинный, с которого их отвратило наше беспутство. Как
вы, наверное, догадываетесь, я сделал вид, будто согласен, и пообещал сделать
все возможное.
Тогда я понял, что для достижения цели мне надо снова
поменять средства. И я взялся за Сюльписа: представил ему весь ужас
преступления, совершенного его отцом.
— Такой монстр, — сказал я, — способен на
все. — Да, друг мой, — продолжал я, воодушевляясь, — теперь и
твоя жизнь в опасности; мне известно, что совсем недавно, стремясь уничтожить
следы своего злодеяния, он запер Викторию под замок… Он хочет посягнуть и на
твою свободу, а для верности, когда ты окажешься взаперти, он тебя отравит… И
твою сестру тоже… Бежим, Сюльпис, предупредим новые преступления этого
жестокого человека, но прежде пусть он падет под нашими ударами. Если бы его
поступок стал известен, на него обрушилась бы вся сила законов, и их меч
покарал бы его, так давай будем столь же справедливы и избавим мир от этого
опасного злодея. Он никого не допускает к себе, кроме тебя, так как сделался
нелюдим и подозрителен, и ему кажется, что все, кто к нему приближается, держат
в руке кинжал возмездия. Возьми же сам это оружие и вонзи его в грудь
преступника, отомсти за свою мать, чья страждущая душа летает над тобой, и
раздирающие сердце крики жертвы будут звучать в твоих ушах, пока твоя рука не
принесет искупительную жертву… Знаешь, друг мой, я и на тебя буду смотреть как
на чудовище, если ты поколеблешься хотя бы на минуту: тот, кто не осмеливается
покарать преступление, если это в его силах, столь же виновен в моих глазах,
сколь и тот, кто его совершает. Обращаться к правосудию бесполезно, поэтому
тебе ничего не остается, как действовать самому: торопись же, умоляю тебя, или
ты недостоин жить на этом свете.
Несколько дней подобных инсинуаций, как и следовало ожидать,
затуманили голову юноши; я дал ему яд, он схватил его с жадностью и скоро
запятнал себя ужаснейшим из злодейств, думая, что служит добру.
Поскольку у Мольданов остались лишь очень далекие
родственники, был учрежден опекунский совет, доверие которого я настолько
завоевал, что меня назначили хранителем состояния и оставили воспитателем
сирот. С тех пор все деньги в доме проходили через мои руки, и тогда я
приступил к исполнению последней стадии своего плана.
Я решил, что для его осуществления следует обработать
Жозефину точно таким же образом, как это было с успехом сделано в отношении
Сюльписа.
— Итак, — заявил я прекрасному невинному
созданию, — у вас нет и не будет иного средства быть счастливой, кроме как
избавиться от брата: я знаю, что как раз в эти минуты он замышляет против вас
заговор и с намерением унаследовать самому все состояние он предлагает заточить
вас на всю жизнь в монастырь. Пришло время, Жозефина, раскрыть перед вами всю
гнусность этого человека: он один виновен в смерти вашего отца и вашей матушки,
он один замыслил этот чудовищный план, он один привел его в исполнение, и скоро
вы тоже станете его жертвой, вы умрете в течение недели, если ему не удастся
заточить вас на всю жизнь… Стоит ли говорить еще чего-нибудь? Он уж спрашивал
меня, где продаются яды, которые способны укоротить жизнь человека. Вы знаете,
что я ему не скажу, но он может обратиться к другим, поэтому надо опередить
его, надо мстить тем, кто покушается на вас, и в этом нет никакого злодейства.
Кстати, насчет яда, который просит у меня Сюльпис: что, если я предложу его
вам, Жозефина, чувствуете ли вы в себе силы употребить его?
— Да, — ответила моя ученица, обнаружив тем самым
больше характера в себе, чем я предполагал, — я верю всему, что ты сказал
мне, Жером. Некоторые речи Сюльписа говорят о том, что ты прав, считая его
виновником смерти отца, и я хочу отомстить за эту смерть. Скажу больше, Жером:
я тебя люблю и не возьму в мужья никого другого, кроме тебя; тебе доверяют наши
опекуны, проси у них моей руки, я поддержу тебя, если же нам откажут, захвати с
собой как можно больше денег, уедем в Швейцарию и поженимся там. Имей в виду,
что только при этом условии я пойду на преступление, которое ты мне
предлагаешь.
Ее слова слишком совпадали с моими намерениями, чтобы я не
согласился сразу. Как только Жозефина мне поверила, она стала действовать; все
свершилось за завтраком: она сама подала брату шоколад, бросив в чашку два
зернышка аконита, который я ей дал. Сюльпис издох на следующий день в
жесточайших конвульсиях, за которыми Жозефина наблюдала с большим
хладнокровием, чем я в ней предполагал: негодница не отходила от изголовья
кровати брата, пока он не испустил дух.
«О Жером! — возликовал я про себя. — Итак, ты
торжествуешь, и твое коварное обольщение наконец внесло великие беды в
семейство твоего единственного друга, единственного твоего покровителя! Не
успокаивайся на этом, Жером, нельзя стоять на месте, если хочешь стать злодеем:
жестокое поражение ждет того, кто не проходит до конца путь порока, единожды
ступив на него»… Я всю ночь провел с Жозефиной; злодеяние, которым она
запятнала себя, вернуло ей в моих глазах все очарование, которое она утратила в
результате наших долгих совместных утех. Через два дня я ее уверил, что в самом
деле просил у опекунов ее руки, но что явное различие нашего социального
положения и материального состояния повлекло за собой отказ.
