— Но разве эта власть не находится в руках
сильнейшего? — сказал я. — Разве сувереном не является весь народ?
— Друг мой, власть всех — это химера; не дает ничего
хорошего сложение несогласных друг с другом сил, всякая распыленная власть
обращается в ничто, она обладает энергией только при условии и концентрации. У
природы есть только один факел, чтобы освещать вселенную, и по ее примеру
каждый народ должен иметь только одного властителя.
— Но почему вы хотите, чтобы он был тираном?
— Потому что власть ускользнет от него, если он будет
мягкотелым, я только что описал тебе все несчастья, которые вызывает
ускользающая власть. Тиран губит немногих, следствия его тирании не бывают
катастрофическими, мягкий король упускает власть из своих рук — отсюда ужасные
катастрофы.
— Ах сударь, — сказал я, целуя руки
Генриха, — как я ценю ваши принципы! Каждый человек, принимая их, имеет
право на верховенство среди своего класса, но он — презренный раб, когда
покушается на власть более сильных.
Прусский принц, чрезвычайно мною довольный, выдал мне
двадцать пять тысяч франков в знак своего расположения и с тех пор почти не
покидал наш дом. Я помогал сестре находить для него мужчин и, не будучи таким
требовательным, как он, прекрасно обходился теми, которые ему не подходили; я
могу заверить, что в продолжение двух лет — столько длилось наше пребывание в
этом городе — в моей заднице побывало не менее десяти тысяч членов, и что в
мире нет страны, где солдаты были бы столь красивы и выносливы, и как бы вы ни
были неутомимы, вам пришлось бы от многих отказаться.
Мы не могли пожаловаться на то, что другие придворные не
приобщаются к утехам принца Генриха, и граф Рейнберг долго пользовался услугами
любовницы брата своего короля да так, что никто об этом и не заподозрил.
Рейнберг, не менее развратный, чем Генрих, был извращенцем иного рода: он
сношал Жозефину во влагалище, а в это время две женщины изо всех сил пороли
его, и третья мочилась ему в рот. В силу весьма своеобразных капризов Рейнберг
не извергался в вагину, в которой наслаждался: та, из которой он пил мочу,
всегда была сосудом, принимавшим свидетельства его восторга. Так же, как
возбуждавший его предмет должен был быть юным и красивым — поэтому, кстати, он
избрал обладательницей такового Жозефину, — так и предмет, в котором он
завершал свои труды, должен был быть старым, уродливым и зловонным. Последний
менялся каждый день; к первому граф был искренне привязан восемнадцать месяцев
и, возможно, обожал бы его и дольше, если бы не событие, которое заставило меня
покинуть Берлин и о котором пора вам поведать.
С некоторых пор я стал замечать две вещи, которые меня
беспокоили и сделались причиной того, что я почел за благо удалиться из
Берлина. Однако я все еще медлил, и только сделанное мне предложение подтолкнуло
меня.
Первым обстоятельством было некоторое охлаждение принца
Пруссии к Жозефине: вместо того, чтобы навещать нас каждый день, он едва ли
появлялся два раза в неделю. Такое непостоянство было следствием истощившихся
страстей: когда человек бездумно предается им, он неизбежно утомляется скорее,
чем обычно. Второе, которое удвоило мое беспокойство, заключалось в том, что
Жозефина как-то незаметно тоже отдалялась от меня. Она влюбилась в молодого
камердинера Генриха, который часто забавлялся на ее глазах с принцем, и я стал
опасаться, как бы она совсем не выскользнула из моих цепей.
Вот в каком состоянии я находился, когда мне было сделано
предложение, о котором я упоминал. Оно содержалось в следующей записке:
«Вам предлагают пятьсот тысяч франков за Жозефину, и
предупреждают, что она нужна для исполнения каприза, который должен лишить ее
жизни. Власть того, кто делает это предложение, такова, что если вы скажете
хоть слово об этом, можете считать себя покойником, если же вы согласитесь,
завтра в полдень получите названную сумму, кроме того, пятьсот флоринов на ваше
путешествие. Главное условие сделки: в тот же день вы уезжаете из Пруссии».
Мой ответ был таким:
«Если бы тот, кто делает мне это предложение, лучше знал
меня, он обошелся бы без угроз. Я его принимаю с одним условием: я хочу быть
свидетелем казни моей сестры или, в крайнем случае, хочу знать, в чем она будет
заключаться. Между прочим, считаю своим долгом сообщить, что Жозефина на
третьем месяце беременности».
На это я получил следующий ответ:
«Вы — превосходный человек и увезете с собой из Берлина
уважение и протекцию того, кто сделал вам предложение. Вы не можете
присутствовать при казни, довольствуйтесь заверением в том, что она будет
продолжаться двадцать четыре часа и что на свете не существует пыток, более
изощренных и мучительных, более искусных и необычных, нежели та, что медленно
отнимет у нее жизнь. Завтра доктор проверит ее на предмет беременности, и если
это подтвердится, вы получите еще сто тысяч франков. Прощайте, никогда больше не
появляйтесь в Берлине, но не забывайте, что где бы вы ни находились, вам будет
покровительствовать сильная рука».
В тот вечер двери нашего дома закрылись рано, и я захотел
доставить себе жестокое удовольствие отужинать и провести ночь с Жозефиной в
последний раз. Я никогда не сношал ее с таким жаром, о восхитительнейшее тело!
Какая жалость, что эти прелести скоро сделаются пищей червей! И это злодеяние
будет делом моих рук, никаких сомнений в том, что оно будет моим, ибо я,
который может ее спасти, отдает ее палачам. Надо иметь мое воображение, друзья
мои, чтобы понять, как высоко вздыбился мой член при этой мысли. Я сношал
Жозефину всеми возможными способами, и каждый ее храм, в котором я совершал
жертвоприношение, возбуждал во мне все новые желания, впрочем, все они были в
чем-то похожи друг на друга. Нет, друзья, со всей ответственностью скажу «нет»:
нет на свете наслаждения, сравнимого с этим! Хотя, кому я это говорю? Людям,
которые знают это не хуже меня!
На следующий день пришел врач; я сказал Жозефине, что его
прислал принц, узнавший о ее беременности, с тем, чтобы помочь ей. Жозефина
поначалу отрицала этот факт, но после осмотра созналась во всем, умоляя ученого
мужа не выдавать ее. Тот обещал сделать все, что в его силах, и не составлять
документа, который бы гласил, что, судя по медицинскому освидетельствованию и
по ответам Жозефины, она должна быть на четвертом месяце беременности. Потом он
отвел меня в сторону и шепотом добавил:
— Вот шестьсот тысяч франков, которые мне поручили вам
передать, и пятьсот флоринов на дорожные расходы; я сам приду за вашей сестрой
сегодня вечером, пусть она будет готова, а вас сударь на рассвете не должно
быть в Берлине.
— Положитесь на мое слово, сударь, — ответил я,
протягивая ему десять тысяч франков, от которых он сразу отказался, — но
соблаговолите рассказать хотя бы то, что вы можете в данных необычных
обстоятельствах: вы ведь наверняка знаете, что будут делать с моей сестрой.
— Она станет жертвой сладострастного убийства, сударь,
и мне кажется, я могу сообщить вам подробности, так как знаю, что вы в курсе
событий.
