— Глупец, — обратился я к Альберони, приставив к
его виску пистолет и не дав ему произнести ни слова, — как мог ты доверить
совершенно незнакомому человеку и свою возлюбленную и свои деньги? Выкладывай
поживее все, что есть при тебе, и отправляйся в ад вместе с проклятиями в адрес
собственной неосторожности.
Альберони шевельнулся, я выстрелил, и он рухнул к моим
ногам. Элоиза без чувств упала следом.
— Черт побери! — сказал я сам себе. — Вот я и
совершил самое восхитительное из злодеяний и получил за это очаровательную
девицу и кругленькую сумму; теперь пора повеселиться.
Будь на моем месте другой, он, наверное, воспользовался бы
бессознательным состоянием жертвы, чтобы насладиться ею без помех. Я же с
сожалением подумал о том, что несчастная ничего не чувствует и не сможет
вкусить своего несчастья. Мое коварное воображение готовило ей такие эпизоды,
которые заставили бы ее до дна испить свою горькую чашу. Когда речь идет о
злодеянии, нужно, чтобы оно было обставлено с большим размахом и со всей
мыслимой утонченностью.
Я дал ей понюхать соли, я хлестал ее по щекам, я ее щипал —
ничего не помогало. Я поднял ей юбки и стал щекотать клитор, и это
сладострастное ощущение разбудило ее.
— Итак, прекрасное дитя, — заявил я Элоизе,
запечатлев на ее губах жаркий поцелуй, — наберись теперь мужества! Оно
пригодится тебе для того, чтобы выдержать все несчастья до конца, потому что
они еще не кончились.
— О негодяй! — разрыдалась кроткая дева. —
Что ты еще придумал? Какие новые мученья ты придумал? Неужели тебе мало того,
что ты злоупотребил моей доверчивостью и лишил меня всего, что я любила? Если
ты грозишь мне смертью, убей меня поскорее, дай мне соединиться с мечтой моей
души, и тогда я прощу тебе твое ужасное преступление.
— Смерть, которую ты желаешь, мой ангел, — сказал
я, ощупывая тело девушки, — совсем близка и неотвратима, но прежде ты
должна испытать кое-какие унижения, кое-какие жестокости, без которых твоя
смерть не доставит мне большого удовольствия.
С этими словами мои руки, мои вездесущие руки обнажали перед
моим жадным взором бедра немыслимой красоты, ослепительной белизны… И я оставил
речи, чтобы заняться делом. Уверенность в невинности этой прелестной девушки
навела меня на мысль, которая в противном случае ни за что не пришла бы мне в
голову. Боже, какой узкий проход! Сколько в нем жара! Каким блаженством будет
моя победа! Способ, каким я стремился к ней, добавлял пикантности к моему
восторгу. Я увидел алебастровую грудь и, все больше склонясь к оскорблениям,
нежели к ласкам, я стал кусать и рвать ее зубами. О волшебная сила природы!
Элоиза, неожиданно облагодетельствованная ею, уступила, несмотря на боль,
чувству удовольствия, к которому я беспощадно подгонял ее, — одним словом,
она кончила. Ничто на свете неспособно сильнее разжечь во мне похотливую
ярость, чем ощущение того, что женщина приняла участие в моем удовольствии.
— Подлая шлюха! — закричал я. — Ты будешь
наказана за свою наглость.
И резко повернув ее, я овладел прекраснейшим задом, какой
когда-либо видел. Одной рукой я раздвинул ягодицы, другой ввел член и приступил
к содомии. Господи, какое наслаждение я испытывал. Я принял ее боль, она хотела
закричать — я сунул ей в рот носовой платок. Эта мера предосторожности
испортила все дело: мой член выскользнул из пещерки. Я понял, что надо немного
приподнять тело жертвы и положить его на возвышение. Я уложил Элоизу на труп ее
любовника и соединил их таким образом, чтобы уста их прильнули друг к другу.
Невозможно описать ужас, страх, отчаяние девушки при этом новом эпизоде. Не
обращая внимание на ее судорожные рывки, я сделал веревку из своих подтяжек и
носового платка, крепко связал вместе оба тела и спокойно продолжил прерванное
занятие. О небо! Какие ягодицы! Какой на них румянец! Какая при этом белизна!
Тысячью и тысячью поцелуев осыпал я их, было такое впечатление, будто я
собираюсь пожрать этот восхитительный зад, прежде чем проникнуть в него.
Наконец я вошел внутрь, но сделал это с такой стремительностью, так грубо и
небрежно, что ее бедра окрасились кровью. Ничто не могло остановить меня; я
достиг дна, я хотел, чтобы отверстие было еще уже, а мой инструмент еще мощнее,
чтобы она сильнее страдала.
— Ну что, потаскуха, — говорил я, терзая ее изо
всех сил, — посмотрим, сумеешь ли ты кончить и на этот раз?
Эти слова я сопровождал сильными ударами; я впивался ногтями
в ее ягодицы, мои ногти вырывали из них нежную кожицу, которой украсила их
природа. Тысяча жестоких идей будоражила мой мозг. Я решил задержать
извержение, чтобы ничто не могло погасить огонь, который их порождал. Я
вспомнил ужасный эпизод с трупом мадам де Мольдан… Я припомнил все, что слышал
о неземном наслаждении телом только что убитого человека, и едва не пришел в
отчаяние оттого, что неистовые мои желания не дали мне совершить еще и это
злодеяние. Я покинул зад Элоизы и бросил безумный взгляд на окровавленный труп
Альберони. Я спустил с него панталоны, он был еще теплый; я увидел превосходные
ягодицы и осыпал их поцелуями; я языком подготовил себе проход; я вторгся в
него и испытал такой восторг, что моя сперма хлынула потоком в задницу убитого
мною любовника как раз в тот момент, когда губы мои впивались в зад любовницы,
которую я должен был пристрелить в следующую минуту.
Прелести Элоизы, ее отчаяние, ее слезы, безумие, в которое
погружали ее мои настойчивые угрозы — сочетание стольких стимулов, перед
которыми не устоит и железное сердце, вновь возбудило меня. Но на этот раз,
наполненный яростью, дрожа от сладострастного гнева, который буквально сотрясал
меня, я не мог возбудиться до необходимой точки без жестокостей. Я наломал в
кустах веток, сделал из них розги, раздел догола свою юную жертву и отхлестал
все ее тело, не пропустив груди, столь жестоким образом, что ее кровь залила
раны ее возлюбленного. Насытившись этим, я придумал новые забавы: заставил ее
слизывать кровь с ран Альберони. Она повиновалась, но приступила к этому как-то
нежно и неуверенно, и тогда я нарвал колючек и натер ими самые чувствительные
места ее тела: натолкал их в вагину и ободрал ими обе груди. В конце концов я
вскрыл труп юноши, вырвал его сердце и, сунув его в лицо жертвы, принудил ее
откусить несколько кусочков. Больше сдерживаться у меня не было сил, и гордый
Жером, который только что распорядился жизнью двух человек, сам покорился
велению своего фаллоса, ибо известно, что противостоять ему невозможно.
Подстегиваемый желанием сбросить семя, я заставил жертву взять в рот член ее
мертвого возлюбленного и в таком положении овладел ею сзади. В руке у меня был
кинжал: я готовился лишить ее жизни в момент своего оргазма. Он приближался, я
оттягивал этот решающий момент, я медлил с ударом, наслаждаясь восхитительной
мыслью о том, что мой неземной восторг смешается с последним вздохом той,
которую я содомировал.
«Она почувствует, — так думал я, все быстрее двигая
бедрами, — она испытает самые ужасные минуты в человеческой жизни, когда я
буду наслаждаться самыми сладостными». Меня охватило опьянение; я схватил ее за
волосы одной рукой, а другой несколько раз вонзил кинжал в ее тело: в бок, в
низ живота и в сердце. Она испустила дух, а мое семя все еще не пролилось. И
вот тогда, друзья мои, я понял, как приятно убивать существо, совокупляясь с
ним. Анус несчастной сжимался и разжимался одновременно с ударами, которые я
наносил, и когда я пронзил сердце, сокращение было настолько мощным, что едва
не раздавило мой член. О неземное блаженство! Ты было первым в ряду подобных
наслаждений, которое я испытал в своей жизни, но именно тебе я обязан
бесценнейшим уроком, который служит мне поныне! Обыкновенно после столь мощного
волнения наступает расслабление, но в злодейских душах, подобных моей, зрелище
совершенного злодеяния тотчас разжигает огонь нового желания. «Я совокупился с
трупом любовника, — подумал я, — так почему бы не насладиться мертвым
телом любовницы?» Элоиза все еще была прекрасна: ее бледность, беспорядок ее
роскошных волос, соблазнительность застывших линий ее очаровательной мордашки —
все это снова привело меня в возбуждение; я проник в ее анус и кончил в
последний раз, впиваясь зубами в мертвую плоть.
