Когда чары рассеялись, я собрал драгоценности и деньги и
удалился, не без удовольствия думая о том, что совершил: в самом деле, если бы
я почувствовал раскаяние, разве мог бы мой фаллос восставать столько раз после
того памятного дня?.. Нет, я ничуть не жалел о том сладостном преступлении,
было только жаль, что оно длилось так недолго.
Я отыскал свою карету и немедленно отправился в Венецию.
Климат Тренте и его окрестностей и характер его жителей мне вовсе не
понравились, и я решил ехать в Сицилию. Именно там, подумал я, находится
колыбель тирании и жестокости: все, что было написано поэтами и историками о
грубости древних обитателей этого острова, навело меня на мысль, что я найду
следы их пороков в потомках листригонов, циклопов и логофагов
[39]
.
Скоро вы увидите, насколько я оказался прав и насколько можно назвать
представителей знати и богатых негоциантов этого восхитительного острова
достойными продолжателями разврата и жестокости своих предков. Захваченный этим
проектом, я проехал всю Италию, где, не считая нескольких сладострастных
эпизодов и нескольких тайных и ничем не примечательных преступлений, которым я
предавался, чтобы поддержать себя в нужной форме, мне не встретилось ничего,
сравнимого с тем, о чем пойдет речь ниже, и достойного вашего внимания.
В Неаполе, в самой середине сентября, я взошел на борт
небольшого симпатичного торгового судна, которое отправлялось в Мессину и на
котором мне представился случай совершить одно бескорыстное преступление,
настолько же необычное, насколько пикантное. С нами плыла супруга одного
неаполитанского торговца, с ней, были две очаровательные девчушки, которым она
приходилась матерью, которых она вскормила грудью и любила безумно. Старшей
было лет четырнадцать, она была обладательницей интересного мечтательного
личика, прекраснейших волос и столь же прекрасной фигурки. Очарование ее
сестры, младше первой года на полтора, было совсем другого рода: более пикантные
черты, менее привлекательные, чем у старшей, но зато намного более возбуждающие
— словом, она имела при себе все необходимое, чтобы не просто соблазнять (чего
хватало у ее сестры), но взять штурмом любое сердце, закаленное в любви. Едва
приметив этих девочек, я решил принести их в жертву своим страстям. Однако это
было не просто: они были кумирами своей матери, постоянно находились в поле ее
зрения, так что возможностей для атаки никак не представлялось. Мне оставалось
только уничтожить их, и удовольствие положить конец существованию двух таких
прелестных созданий было для меня ценнее, нежели радость от наслаждения ими.
Мой карман, всегда набитый ядами пяти-шести различных видов, предлагал мне не
один способ сократить их дни, однако такой конец, по моему мнению, был бы
недостаточно убедителен для нежной, обожавшей своих девочек матери: я хотел
сделать их смерть более ужасной и быстрой. Объятия волн, по которым мы плыли,
казались мне идеальной гробницей, в которой я предпочитал похоронить их. Эти
юные создания имели неосторожность (и было очень удивительно, что их до сих пор
никто не предостерег) сидеть на верхней палубе, в то время как экипаж отдыхал
после обеда. На третий день нашего плавания, я улучил удобный момент,
приблизился к ним и, взяв обеих в охапку так, чтобы они не смогли уцепиться за
меня, швырнул их в соленую стихию, которая поглотила их навсегда. Ощущение было
настолько сильным, что я кончил прямо в панталоны. На шум прибежали люди; я
сделал вид, будто только что протер глаза и увидел случившееся.
— О мадам, — закричал я, прибежав к матери, —
ваши девочки погибли!
— Что вы говорите?..
— Несчастный случай… они были на верхней палубе… порыв
ветра… Они утонули, мадам! Они утонули!
Я не в состоянии описать страдание несчастной женщины, мне
кажется, природа никогда еще не выражала себя столь красноречиво и вдохновенно,
и напротив, никогда до тех пор не сотрясали мои органы более сладострастные
чувства. Придя в себя, женщина прониклась ко мне полным доверием. Ее высадили
на берег в жутком состоянии. Я поселился в той же гостинице, где остановилась
она. Почувствовав приближавшуюся кончину, она отдала мне свой бумажник с
просьбой передать ее семье; я обещал и, разумеется, не сдержал слова. Шестьсот
тысяч франков — содержимое бумажника — были достаточной суммой, чтобы я, с
моими принципами, мог от нее отказаться. И несчастная неаполитанка, которая
умерла на следующий день после нашего прибытия в Мессину, сделала меня богачом.
Впрочем, признаться, я испытывал одно сожаление: о том, что не успел
насладиться ею перед ее смертью. все еще красивая и глубоко несчастная, она
внушала мне самое острое желание, но я боялся потерять ее доверие, и, по правде
говоря, поскольку речь шла всего лишь о женщине, жадность преодолела похоть…
У меня не было иных рекомендаций в Мессине, кроме переводных
векселей, которыми я запасся в Венеции, где я, благоразумно учитывая разницу в
денежных знаках, поменял наличные на ценные бумаги, принимаемые в Сицилии.
Банкир, который оплатил их, встретил меня любезнее, чем принимают сицилийцев,
когда те приходят с той же целью к парижским банкирам, и следует отдать должное
необыкновенной вежливости всех иностранных финансистов, с которыми я имел дело:
вексель служит для них рекомендательным письмом, и самые искренние, самые
настойчивые услуги всегда сопровождают в смысле моральном те обязанности,
которые они выполняют перед своими клиентами в материальном смысле.
Я сказал банкиру о желании купить землю и распоряжаться ею
на правах сеньора.
— Я вижу у вас расцвет феодализма, — заметил я
своему милому собеседнику, — именно поэтому хотел бы здесь обосноваться:
мне нравится управлять людьми и возделывать землю, словом, властвовать и над
полями и над вассалами.
— В таком случае вам не найти страны лучше, чем
Сицилия, — ответил банкир. — Здесь сеньор имеет права на жизнь всех,
кто живет на его землях.
— Вот это мне и надо, — сказал я.
Чтобы избавить вас от скучных подробностей, доложу лишь,
друзья мои, что по прошествии месяца я сделался владельцем десяти приходов,
прекраснейших земель и великолепного замка в той самой долине, где находятся
развалины Сиракуз рядом с Катанским заливом, то есть в самом живописном уголке
Сицилии.
Я не замедлил завести многочисленную прислугу, подобранную
сообразно моим вкусам. Одной из первейших обязанностей моих лакеев и служанок
было обслуживание сладострастных утех господина. Моя гувернантка по имени донна
Клементия, женщина тридцати шести лет, одна из самых красивых на острове,
помимо оказания мне интимных услуг, занималась поисками предметов наслаждения
обоего пола, и должен сказать, что за все время, пока она находилась у меня на
службе, недостатка в них я не испытывал. Прежде чем обосноваться окончательно,
я объехал знаменитые города тех мест, и, как вы догадываетесь, первым визитом я
удостоил Мессину. Немалую роль в моем желании жить в такой прекрасной стране
сыграли описания Теокрита, посвященные удовольствиям Сицилии. Я убедился в
правдивости того, что слышал о мягкости здешнего климата, о красоте местных
жителей и особенно о их распутстве. разумеется, именно здесь, под этим ласковым
небом щедрая природа внушает человеку все вкусы, все страсти, которые делают
его жизнь приятной, именно здесь надо наслаждаться ею, если вы хотите познать
настоящее счастье, уготованное нашей нежной праматерью для своих чад. Посетив и
Катану и Палермо, я вернулся в свой замок. Он был построен на высокой горе, и я
мог наслаждаться и чистейшим воздухом и счастливейшей жизнью. К тому же это
жилище, похожее на крепость, как нельзя лучше отвечало моим жестоким вкусам.
Мои жертвы, говорил я, будут здесь как в тюрьме, я буду в одном лице их гос—
подином, их судьей и их палачом, только вот защитников у них не будет. Ах, как
восхитительны наслаждения, когда их диктует деспотизм и тирания!
