— О друг мой! — не сдержал я восторга. — Я ни
разу не встречал более пылкого воображения, чем у вас! Какая энергия! Какая
мощь! Сколько, должно быть, зла принесли вы в мир с такой гениальной головой!
— Я живу только благодаря злу и ради зла, —
ответил мне Альмани. — Только зло движет мною; я дышу лишь затем, чтобы
творить его, мой организм наслаждается им одним.
— Альмани, — с жаром перебил я его, — вы,
конечно, возбуждаетесь, предаваясь злодейству?
— Посудите сами, — сказал химик, вкладывая в мою
ладонь член толщиной в руку, испещренный фиолетовыми жилами, которые, казалось,
вот-вот лопнут под напором струившейся по ним крови.
— А ваши вкусы, дорогой мой, каковы они?
— Я люблю, когда во время моих опытов кто-нибудь
погибает; в это время я сношаю козу и кончаю, когда жертва испускает дух.
— И вы никогда не сношаетесь с людьми?
— Никогда; я — скотоложец и убийца и от этого не
отступлю.
Не успел Альмани ответить, как у наших ног разверзлась земля
и вырвалась лава. Я поднялся, испуганный, а он, даже не шелохнувшись, продолжал
массировать свой орган и флегматично поинтересовался, куда я спешу.
— Не уходите,. — заметил он. — вы хотели
узнать мои страсти, так глядите. Посмотрите, — продолжал он, увеличивая
темп мастурбации, — посмотрите, как поток моей спермы хлынет в это месиво
битума и серы, приготовленное нашей любезной природой. Мне кажется, я в аду и
извергаюсь в адский огонь, эта мысль забавляет меня, я и пришел сюда только
удовлетворить свою страсть.
Здесь он выругался, зарычал и взорвался, и его семя
отправилось гасить лаву.
— Идемте со мной, Альмани, — предложил я
ему, — я так жажду познать вас до конца. У меня для вас есть жертвы, а я
хочу заодно раскрыть ваши секреты.
Когда мы пришли, химик полюбовался моим жилищем, похвалил
мои вкусы, позабавился в моем серале. Я дал ему козочек и с удовольствием
наблюдал, как он совокупляется с ними и при помощи провода наводит молнию на
голову прекрасной неаполитанки шестнадцатилетнего возраста, которая погибла при
этой операции; другую он поразил электричеством, и она скончалась в ужасных
муках; он наполнил легкие третьей таким количеством воздуха, что она
задохнулась через секунду. Он долго рассматривал свою обнаженную жертву, долго
тискал и лобзал ей ягодицы, сосал задний проход, и, по его словам, один этот
эпизод давал ему необходимую дозу возбуждения, чтобы приговорить ее к смерти.
Его эксперименты коснулись также юношей, с которыми он покончил таким же
образом. Затем он показал мне многие свои секреты, и мы приступили к великому
предприятию — цели нашего знакомства. Способ был прост: надо было лишь
приготовить лепешки весом десять-двенадцать фунтов, начиненные водой, железными
опилками и серой; их зарывают в землю на глубину три или четыре фута на
расстоянии нескольких лье приблизительно в двадцати дюймах друг от друга; как
только они нагреваются, происходит спонтанный взрыв. Мы запасли столько
взрывчатого материала, что весь остров испытал одно из самых жестоких землетрясений,
какие потрясали его за всю историю: в Мессине было разрушено десять тысяч
домов, стерто с лица земли пять больших зданий, и двадцать пять тысяч душ стали
жертвой нашего беспрецедентного злодеяния.
— Знаете, дорогой, — сказал я химику, когда мы
осуществили эту операцию, — когда люди сделали вместе так много зла, самое
разумное для них — расстаться; возьмите пятьдесят тысяч франков и не будем
никому рассказывать друг о друге…
— Молчание — это я вам обещаю, — отвечал
Альмани, — а деньги не возьму. Разве вы забыли мои слова: я не принимаю
вознаграждения за свое злодейство? Если бы я сделал вам добро, я бы принял
деньги, но речь идет о зле, которое доставило мне удовольствие, так что мы
квиты. Прощайте…
Мое отвращение к Сицилии удвоилось после того ужасного
события и, почувствовав, что в будущем ничто на свете не удержит меня здесь, я
продал свое поместье, перерезав горло всем предметам из моего сераля и даже
Клементии, несмотря на ее исключительную привязанность ко мне. Пораженная моей
жестокостью и неблагодарностью, увидев с ужасом, что я приготовил ей более
мучительную смерть, чем остальным, она осмелилась обратиться ко мне с упреками.
— Эх, Клементия, — сказал я ей, — как же
плохо ты знаешь распутников, если не веришь в то, что я придумал для тебя такую
смерть! Разве тебе не известно, что признательность, которой ты собираешься
навьючить мою душу, является для ее истертых пружин еще одним толчком к
преступлению, и если я, убивая тебя, испытаю печаль или угрызения, то это будет
оттого, что не смог мучить тебя сильнее?
Она умерла на моих глазах, и я прекрасно кончил. Я отплыл в
Африку с намерением присоединиться к варварам тех опасных стран, чтобы
сделаться, если смогу, в тысячу раз более жестоким, чем они.
Но именно тогда меня коснулось непостоянство судьбы, которая
показала мне свою изнанку: воистину, хотя ее рука почти всегда благоволит к
злодеям, те, кто были палачами, должны стать в свою очередь жертвами, когда
появляются более сильные злодеи… Впрочем, эта истина не годится для
добродетели, ибо, судя по моему рассказу, ее всегда кто-нибудь терзает и
преследует, но она, эта истина, учит нас, что человек, будучи, по своей
слабости, игрушкой всех капризов фортуны, должен противостоять им, если он не
сумасшедший, только терпением и мужеством.
Я сел в Палермо на небольшое легкое судно, которое нанял для
себя одного. Доплыл до скал Куля, мы заметили вдалеке берега Африки. А чуть
дальше нас атаковал пиратский корабль, и мы сдались без сопротивления. В один
миг, друзья мои, я лишился и богатства и свободы; в одну минуту я потерял все,
чем более всего дорожат люди. Увы, сказал я себе, когда меня заковали в цепи,
если бы эти неправедно скопленные деньги попали в лучшие руки, может быть, я
примирился бы с судьбой, но найдут ли они лучшее применение у негодяев, которые
рыскают в этих водах только для того, чтобы пополнить гарем тунисского бея?
Будет ли им лучше у них, чем у меня, потому что я также купил бы на них сераль?
Где же она, высшая справедливость судьбы? Но в конце концов я решил, что это
лишь один из ее капризов: сегодня он меня разорил, а завтра другой поможет мне.
За несколько часов мы доплыли до Туниса. Мой пират привел к
бею, который приказал своему «бостанги» отправить меня на работу в сады, а мои
богатства были конфискованы. Я начал увещевать, просить — мне дали понять, что
я — служитель религии, которая ужасает Магомета, и что мне лучше молчать и
хорошо работать. Мне было только тридцать два года — довольно цветущий
возраст, — и хотя мои утехи измотали меня, я чувствовал в себе достаточно
сил, чтобы терпеливо переносить свою судьбу. Я скверно питался, мало спал,
много работал, но если в моем физическом состоянии произошли какие-то
изменения, мой дух — говорю об этом, не хвастаясь — совершенно не пострадал, и
в мыслях у меня по-прежнему была похоть и злоба
[40]
. Иногда я
смотрел на стену сераля, у подножия которых трудился, и думал: да, Жером, у
тебя тоже был сераль и много очаровательных жертв в нем, и вот ты сам, из-за
своей оплошности, принужден служить тем, с кем ты соперничал.
