— Черт возьми! — воскликнул вдруг Амбруаз,
извлекая свой возбужденный орган из зада очаровательного тринадцатилетнего
педераста. — Даже не знаю, что бы такое придумать, что сотворить в моем
безумном состоянии. У меня все чаще случаются приступы гнева при виде этой
девчонки, — продолжал он, указывая на Октавию. — Мы не один раз
реформировали новеньких в самый первый день, как они здесь появлялись. Мы ждем
пополнения: на этой неделе мы примем еще двух или трех, которые гораздо лучше,
чем она. Кстати, есть одно семнадцатилетнее создание, не уступающее грациям,
которое мне показалось бесподобным. Поэтому предлагаю отделаться от этой
потаскушки. Мы все ее сношали, нет среди нас ни одного, кто не совал бы ей член
во влагалище, в задницу или в рот, так что ничего нового она нам не предложит,
и потом…
— Я не согласен, — прервал его Жером, — не
все так быстро устают, как Амбруаз; с этой девчонкой мы еще можем вкусить
тысячу удовольствий, одно пикантнее другого. Давайте мучить ее, терзать — это
будет правильно, но убивать ее рано.
— Ладно, — проворчал Амбруаз, яростно глядя на
бедняжку, стиснув ее шею ногами, — тогда я предлагаю поступить с ней
следующим образом, если общество со мной не согласно: пусть тот, кто не хочет испражниться,
представит к ее горлу нож и без предупреждения колет ее, если она не проглотит
дерьма всех остальных.
— Чудесно… восхитительно! — закричали Сильвестр и
Северино.
— Вот за это я и люблю Амбруаза, — заметил
Антонин. — Я уж и не помню, как давно кончаю только благодаря идеям этого
мерзавца. А что будет с теми, кто облегчится?
— Жюстина, — предложил Амбруаз, — вычистит им
задницу языком, другая девица возьмет набалдашник кого-нибудь из наших
долбильщиков и будет вставлять его по очереди им в зад, тем временем один гитон
[42]
должен сосать им член, другой — пускать в рот газы.
— И на этом все кончится? — спросил
Сильвестр. — Клянусь своим задом, сожрать пять порций дерьма — не такое уж
большое наказание! Я, например, съедаю дюжину для собственного удовольствия.
— Нет, нет, — вставил Северино, — на этом
дело не кончится: после того, как облегчившемуся монаху прочистят задницу
членом, он получит право избить жертву до крови.
— В добрый час, — сказал Амбруаз, — при этом
условии я согласен, но без этого ни за что.
Предложенные мерзости начались и скоро достигли апогея. Юный
возраст и красота девочки еще больше разжигали пыл негодяев, и пресыщение, но
вовсе не милосердие, позволившее ей, наконец, добраться до своей комнаты,
подарило бедняжке, по крайней мере на несколько часов, отдых, в котором она так
нуждалась.
Жюстина, которая очень близко сдружилась с этой
очаровательной девушкой и очень хотела, чтобы та заняла в ее сердце место
Омфалы, старалась сделаться ее наставницей, однако в ту ночь Северино пожелал
иметь нашу героиню в своей постели. Мы уже упоминали, что чувствительная
Жюстина имела несчастье возбуждать желания этого содомита сильнее, нежели
остальные девушки, и вот уже месяц, как она почти каждую ночь спала в его
келье: немногих женщин он сношал в зад с таким усердием и постоянством; он
решительно отдавал ей предпочтение в смысле формы ягодиц, температуры и узости
ануса — что еще нужно поклоннику содомии? Но на этот раз распутник был утомлен
чрезвычайно и нуждался в экспериментах. Очевидно, боясь, что не сможет
причинить достаточно страданий чудовищным орудием, которым одарила его природа,
он вознамерился содомировать Жюстину искусственным фаллосом двенадцати дюймов в
длину и семи в окружности. Бедная девушка перепугалась и начала возражать,
ответом ей были угрозы и удары, и она подставила свой зад. За несколько сильных
толчков инструмент вошел далеко вглубь. Жюстина истошно закричала, монах
позабавился, затем, после еще нескольких движений взад-вперед, неожиданно
извлек годмише
[43]
и сам внедрился в подготовленное отверстие.
Вот уж действительно необычный каприз! Не правда ли, что у мужчин обыкновенно
совсем противоположные желания?
Наутро, немного посвежевший, он захотел испытать другое
приспособление для пытки. Он показал Жюстине орудие, более впечатляющее, чем
использовал накануне. Это была пустотелая штука, снабженная поршнем,
выталкивающим воду с невероятной скоростью через отверстие, которое создавало
струю более двух дюймов в окружности. Сам инструмент имел девять дюймов в
обхвате и шестнадцать в длину. Северино набрал в него очень горячей воды и
приготовился затолкнуть его внутрь. В ужасе от предстоящего опыта, Жюстина
бросилась к его ногам просить пощады, но монах пребывал в одном из тех
энергетических состояний, когда человек глух к голосу жалости, когда страсти,
более красноречивые, заглушают его и порождают весьма опасную жестокость.
Северино с гневом пригрозил ей, Жюстина, трясясь всем телом, изготовилась.
Коварная машина погрузилась на две трети, и вызванный ею разрыв в сочетании с
очень высокой температурой едва не лишил ее чувств. В это время настоятель не
переставал осыпать оскорблениями и ударами дежурную девушку, которая возбуждала
его, натирая ему член о ягодицы своей подруги. Через четверть часа таких
упражнений, причинявших Жюстине невыносимую боль, поршень сработал и выбросил
струю почти кипящей воды в самую глубь ее влагалища. Жюстина потеряла сознание;
Северино пришел в восторг и быстро совершил с бесчувственной девушкой акт
содомии; потом ущипнул ее грудь, чтобы привести ее в чувство; наконец она
открыла глаза.
— Что это с тобой? — поинтересовался монах. —
Ничего особенного не произошло: иногда мы еще и не так обращаемся с вашими
прелестями. Скажем, пучок колючек, черт меня побери! Хорошо посыпанный перцем,
смоченный уксусом; его заталкивают во влагалище кончиком ножа — самое лучшее
средство, чтобы разогреть вашу пещерку. При первой твоей оплошности ты это
испытаешь сама, — прибавил злодей и кончил при этой мысли в прелестный зад
своей жертвы. — Не сомневайся, шлюха! Ты это испытаешь, а может быть,
чего-нибудь и похуже; не пройдет и двух месяцев, как ты познаешь это.
Наконец наступило утро, и Жюстину отпустили.
Она застала свою новую подругу всю в слезах и постаралась
как можно лучше успокоить ее; но не так-то просто смириться с таким жестоким
поворотом судьбы. У Октавии были неистребимые запасы добродетельности,
чувствительности и религиозности, и от этого ей было еще горше. Однако встретив
родственную душу, она скоро завязала с нашей отзывчивой сиротой самую тесную
дружбу, и обе нашли в ней силы противостоять общим несчастьям.
Но обреченная Октавия недолго наслаждалась этими нежными
отношениями. Не зря было сказано Жюстине, что срок пребывания в монастыре
нисколько не влияет на реформацию, что это диктуется капризом монахов или
какими-то другими соображениями, так что реформировать жертву могли и через
неделю и по истечении двадцати лет. Октавия находилась в обители только два
месяца, когда Жером объявил ей о близкой реформации, хотя именно он имел к ней
самое сильное влечение, с ним она спала чаще всего и провела в его келье ночь
даже накануне ужасного события. Она была обречена не одна: дивное создание
двадцати трех лет от роду, жившая в монастыре с самого рождения, девушка выше
всяких похвал, чей нежный и отзывчивый характер как нельзя лучше соответствовал
ее романтической внешности, которую подарила ей природа, — одним словом,
настоящий ангел, — была замучена в тот же день, и вопреки обычаю монахи
решили убить их вместе. Эту восхитительную девушку, отцом которой, как
поговаривали, был Сильвестр, звали Мариетта. Грандиозные приготовления
предшествовали этой кроваво?? церемонии, и поскольку наша героиня к своему
несчастью была назначена присутствовать в числе почетных приглашенных, читатель
не осудит нас за то, что мы в последний раз опишем чудовищное поведение монахов
во время оргии.
