— Это произойдет сегодня после обеда, — сказал
Жернанд, — и этому великому событию будет предшествовать роскошная
трапеза. Жюстина и Доротея будут обедать обнаженными, в таком же виде к ним
присоединятся шестеро моих юных Амуров, остальные шестеро будут нам
прислуживать в одеждах жриц Дианы, и я вам обещаю потрясающий обед.
В самом деле, трудно было представить себе что-либо более
великолепное и восхитительное, более редкое и изысканное, чем то, что появилось
на столе. Будто все четыре стороны света решили соперничать друг с другом,
предлагая всевозможные сокровища кухни к обеду наших распутников: здесь можно
было увидеть одновременно вина всех стран и блюда всех времен года. Конечно,
этой пищи с лихвой бы достало, чтобы в течение месяца кормить десять или
двенадцать несчастных семей.
— После услад похоти нет ничего слаще, чем застольные
радости, — заявил граф.
— Они настолько дополняют друг друга, — заметил
Брессак, — что поклонники первых не могут не ценить вторые.
— Потому что нет ничего приятнее, чем объедаться
изысканными блюдами, — сказал граф, — ничто так сладострастно не
щекочет мой желудок и мою голову; пары вкусной пищи, лаская мозг,
подготавливают его к впечатлениям плотских утех, и как выразился мой племянник,
истинный распутник не может не обожать хорошую кухню. Признаться, у меня часто
возникает желание уподобиться Апицию, этому знаменитому гурману древнего Рима,
который бросал в свои рыборазводные пруды живых рабов, чтобы мясо рыб было
нежнее: я жесток в наслаждениях и проявил бы не меньше жестокости в таких
делах, я бы пожертвовал тысячью своих людей, если бы это потребовалось, чтобы
отведать особенно аппетитное или изысканное блюдо. И меня не удивляет, что
римляне придумали себе бога плотоядия. Да здравствуют народы, которые
обожествляют свои страсти! Какая пропасть лежит между глупыми поклонниками
Иисуса и подданными Юпитера! Первые считают преступлением то, что почитают
вторые.
— Говорят, что Клеопатра, — вступил в разговор
д'Эстерваль, — одна из самых отъявленных гурманок древности, имела
привычку никогда не садиться за стол, не заставив сделать себе несколько
клистеров.
— И Нерон поступал точно так же, — подхватил
Жернанд. — Я тоже иногда пользуюсь этим способом и очень успешно.
— А я вместо этого отдаюсь содомитам, — сказал
Брессак, — физический эффект почти такой же, зато моральное ощущение
бесконечно более сладостное: я никогда не обедаю без того, чтобы перед этим мне
раз десять не прочистили задницу.
— Что касается меня, — сказал Жернанд, — я
применяю для этого кое-какие травы, главным образом эстрагон, мне готовят из
него прекрасный аперитив, и выпив его, я могу сожрать все, что перед собой
увижу. Если так просто воспламениться в предвкушении радостей распутства,
почему нельзя возбудиться от гурманства? Я вам признаюсь, — продолжал
монстр, наваливаясь на самые вкусные блюда, что невоздержанность в еде — это
мое божество, в моем храме этот идол стоит рядом с культом Венеры, и у ног их
обоих я нахожу счастье.
— Некоторые мои выдумки в этом отношении могут показаться
злодейскими, — сказала Доротея, — но позвольте мне рассказать об
этом. Так — вот, когда я набиваю себе желудок пищей, я испытываю очень сильное
чувственное наслаждение оттого, что к моему столу приводят несчастных,
истощенных от голода.
— Я согласен с вами, — оживился Брессак, — но
тогда человек, имеющий подобную страсть, должен быть достаточно богатым и
могущественным, чтобы его гурманство губило окружающих, чтобы в результате его
невоздержанности они умирали с голоду.
— Да, да! — воскликнул д'Эстерваль. — Вы
прекрасно поняли мою идею, но угадайте, чего бы я хотел съесть.
— Пожалуйста: блюдо, приготовленное из человеческой
крови, — сказал Жернанд. — Мне кажется, Тиберий знал в этом толк.
— Что до меня, — продолжал д'Эстерваль, — я
больше люблю Нерона, который, вставая из-за стола, спрашивал: «Что такое
бедняк?»
[51]
— Воистину, — заговорил Брессак, — если
правду говорят, что невоздержанность — мать всех пороков и что трясина порока —
земной рай для человека, мы должны приложить все усилия, чтобы возбудить в себе
все, что скорее приведет нас к гурманству. В самом деле, сколько новых сил для
распутства получаем мы после застольной оргии! Как высоко возносится наш
жизненный дух! Как будто огонь бежит по нашим жилам, предметы сладострастия
рисуются в новом свете, и невозможно противиться властному желанию обладать
ими. И вы совершенно не чувствуете усталости, накопленная энергия позволяет вам
совершать бесчисленные заходы, о которых вы не смели и думать прежде; все
вокруг вас расцветает, все приобретает новые цвета, иллюзия все накрывает своим
золотистым покрывалом, и в этом состоянии вы способны на такие вещи, которые
ужаснули бы вас до трапезы. О сладострастная невоздержанность! Я славлю тебя,
вдохновительница наслаждений! Только ты даешь вкусить их сполна, только ты
снимаешь с них шипы, ты устилаешь к ним путь розами, ты убираешь идиотские
угрызения совести, ты одна знаешь, как взбудоражить разум, обычно холодный и
скучный, все страсти которого без тебя являются отравой.
— Знаешь, племянник, — сказал Жернанд, — если
бы ты не был много богаче меня, я дал бы тебе две тысячи луидоров за
восхваление одной из самых дорогих страстей моего сердца.
— Богаче вас, дядюшка?
— Ну, конечно, у тебя более миллиона ливров годовой
ренты, а я, в сравнении с тобой, нищий с восемьюстами тысяч. Признаться, я не
понимаю, как мне удается сводить концы с концами: невозможно жить, не имея
миллиона в год.
— Сударь, — заметил д'Эстерваль, — я его не
имею и все-таки живу.
— Может быть, но вы ведете жизнь, которая мало требует,
а благодаря таким занятиям, как у вас, ваши капиталы должны возрастать с каждым
днем. Я не знаю ничего приятнее, чем карьера, которую вы избрали, если бы я был
моложе, я бы непременно занялся тем же ремеслом. Короче говоря, держу пари, что
таким способом вы сделали себе не менее пяти-шести сотен тысяч ливров.
— Приблизительно так.
— Получается, что мы здесь все богаты, и наш образ
мыслей, наши вкусы и интересы должны иметь много общего.
— Увы, — покачал головой д'Эстерваль, — мое
несчастье в том, что я ненасытен, и мой образ жизни скорее продиктован
жадностью, нежели либертинажем.
— Я уверен, что вы могли бы обойтись без первой
страсти.
— Напротив, я бы и дня не прожил без этой сладостной
привычки. Мне нравится видеть, как мое состояние увеличивается каждодневно, и
мысль о том, что я увеличиваю его за счет других, приводит меня в восторг. Убиваю
я из принципа распутства, в силу жестокости моих утех, но граблю только из
жадности: будь у меня многие миллионы дохода, мне кажется, я бы продолжал
грабить.
— Я хорошо вас понимаю, — сказал Жернанд, —
никто лучше меня не поймет чувства, которое заставляет отнимать чужое и копить:
завалите меня грудой золота, но я не подам нищему ни одного су, я позволяю себе
расходы разве что на собственные удовольствия. Вы знаете мое богатство и мои
расходы, а теперь посмотрите на мою одежду: я ношу ее вот уже двадцать лет… И
надеюсь с этой привычкой сойти в могилу.
