Глава 17
Окончание оргий. — Ученая беседа. —
Расставание. — Бегство Жюстины
Компания сластолюбцев, собравшихся на следующий день
продолжить свои гнусности, была весела, как обычно, словно накануне не было
самых ужасных из всех мыслимых жестокостей. Вот что значит душа распутника!
Полное пресыщение всем на свете, абсолютная глухота ко всему, кроме своих
пороков, и самое преступное безразличие — вот что влечет ее к новым злодействам
или к сладостным воспоминаниям о старых. В тот день и в два последующих Роза и
Лили выдержали на своих хрупких плечах всю тяжесть сладострастия этих монстров.
Что касается Жернанда, он потерял голову от Марселины, своей сестры, чей зад
находил самым прекрасным в мире, и за это время десять раз пускал ей кровь, то
и дело прикладываясь к ее ранам, насыщая свою бездонную глотку ее кровью.
— Мне кажется, — заметил Брессак, восхищенный
таким изысканным вкусом, — мне кажется, дядюшка, что это придает вашей
фантазии особую прелесть. Если человек любит кровь, он должен насытиться ею —
это и есть антропофагия в чистом виде, а меня, признаться, антропофагия всегда
возбуждала.
Тогда все последовали примеру Вернея, даже Доротея испила
кровь Марселины. Эти ужасы чередовались с прогулками, во время одной из них
Брессак обнаружил девочку четырнадцати лет, прекрасную как весна, и похитил ее,
чтобы позабавить общество. Подарок этот был принят с восторгом, и трудно
припомнить пытки и унижения, которые бы не претерпела несчастная. Однажды
вечером зашел разговор об этой счастливой находке, и вдруг мадам де Жеранд
осмелилась высказать свое суждение:
— Вы полагаете, господа, что если бы родители этой
бедняжки были так же могущественны, как вы, они не наказали бы вас за ваше омерзительное
поведение? И если их нищета — это единственная причина вашей безмятежности,
значит вас можно назвать законченными злодеями.
— Знаешь, друг мой, — обратился Верней к
брату, — если бы такие слова я услышал от своей жены, я бы поставил ее на
колени перед всеми и приказал бы лакею избить ее до полусмерти, но поскольку
мадам мне не принадлежит, я ограничусь тем, что разобью ее замечания в пух и
прах.
— Это будет чудесно, — оживился хозяин
замка, — но имейте в виду, что я тоже не претендую на снисходительность, а
посему предлагаю, чтобы мадам де Жернанд выслушала достойную отповедь моего
брата, испытывая при этом страдание: мы поставим ее на четвереньки, заставим
повыше задрать ягодицы, установим две свечи поближе к ее заднице, которые будут
медленно поджаривать ее, пока будет продолжаться лекция.
Раздались дружные крики «браво», мадам де Жернанд приняла
указанную позу, и Верней начал так:
— Прежде всего надо раз и навсегда взять за неоспоримую
основу любого суждения на подобные темы тот факт, что природа намеренно создала
класс людей, подчиненных другому классу по причине своей слабости или своего
происхождения: исходя из этого, если предмет, приносимый в жертву человеком,
дающим волю собственным страстям, принадлежит к упомянутому слабому и недоразвитому
классу, тогда этот жрец совершает не более зла, чем владелец фермы, убивающий
своего поросенка. Если кто-то сомневается в этом, пусть он бросит взгляд на
нашу землю, пусть попробует отыскать на ней хотя бы один народ, который бы не
имел в своей среде такой презренной касты: такими были евреи для египтян, илоты
для греков, парии для брахманов, негры для европейцев. Какой смертный наберется
нахальства утверждать вопреки очевидности, что все люди рождаются равными в
смысле прав и силы? Только, пожалуй, такой мизантроп как Руссо мог выдвинуть
подобную парадоксальную мысль, потому что, будучи сам слаб от природы, он
предпочел опустить до своего уровня тех, до кого он не осмелился возвыситься.
Но по какому праву, спрашиваю я вас, пигмей ростом четыре фута и два дюйма
смеет равнять себя с рослым и сильным существом, которому сама природа дала
могущество и телосложение Геркулеса? Не следует ли считать с таким же успехом,
что муха — ровня слону? Сила, красота, фигура, красноречие — такими были
добродетели, которые на заре человеческих обществ обеспечили авторитет людям,
которые ими правили. Всякая семья, всякое поселение для защиты своих владений
избирало из своей среды человека, который по общему мнению объединял в себе
наибольшее количество качеств, перечисленных выше. Этот властитель, наделенный
правами, которые дало ему общество, брал в рабы самых слабых и безжалостно
расправлялся с ними всякий раз, когда того требовали его личные интересы, или
страсти, или даже прихоть людей, давших ему власть. Кто скажет, насколько эта
кажущаяся жестокость была необходима для поддержания его авторитета? Кто
сомневается в том, что деспотизм первых римских императоров служил величию
империи-властительницы мира? Когда появились организованные общества, потомки
первых предводителей, хотя очень часто их силы или моральные качества были
много ниже, чем у предков, продолжали удер— живать власть над соплеменниками:
так появилась знать, корни которой уходят в природу. Вокруг них продолжали
группироваться рабы — чтобы служить им или обеспечивать под началом
предводителя величие и расцвет нации, и этот вождь, чувствуя необходимость
укрепить свои права, как в своих интересах, так и в интересах общества,
сделался жестоким в силу необходимости, честолюбия, а чаще всего из-за своего
распутства. Такими были Нерон, Тиберий, Гелиогобал, Венцеслав, Людовик XI и им
подобные деспоты.
Они стали наследниками власти, данной их предкам, в силу
необходимости или случайности и злоупотребляли ею в силу каприза. Но какое зло
приносили эти злоупотребления? Разумеется, гораздо меньше, чем ограничение их
властных функций, поскольку злоупотребление всегда поддерживает государство
даже ценой немногих жертв, а ослабление власти их не спасет, зато швыряет народ
в пучину анархии. Следовательно, — и к этому я подхожу, — очень мало
недостатков в системе, где самый сильный злоупотребляет своей силой, и не стоит
мешать ему давить слабых. Разве сама природа не являет нам бесчисленные примеры
этого необходимого давления сильного на слабого? Сильный ветер ломает розовый
куст, подземные толчки переворачивают, разрушают хрупкие жилища,
неосмотрительно построенные в опасном месте, орел проглатывает королька, мы
сами не можем ни дышать, ни двигаться без того, чтобы не уничтожать при этом
миллионы микроскопических атомов. «Ну хорошо, — скажут тугодумные
поклонники нелепого равенства, — не будем оспаривать физическое и
моральное преимуществ? одних видов над другими, с этим мы согласны, но и вы
должны хотя бы признать, что все люди равны перед законом». И вот с этим я никак
не могу согласиться. В самом деле, как возможно, чтобы тот, кто получил от
природы властное предрасположение к пороку либо за счет превосходства своих сил
и особого устройства своих органов, либо за счет воспитания, обусловленного
происхождением или богатством, — как это возможно, чтобы этот человек был
судим тем же самым законом, который рассчитан на добродетельных и скромных в
своих желаниях людей? Разве можно назвать справедливым закон, который
наказывает в одинаковой мере этих разных людей? Естественно ли такое положение,
когда за— кон одинаково относится к тому, кого все толкает к злодейству, и к
тому, кто стремиться к осторожности? В этом я усматриваю чудовищную
непоследовательность, высшую несправедливость, и никакая разумная нация не
позволит себе такого. Никак невозможно, чтобы закон одинаково подходил для всех
людей. Это относится как к моральным, так и физическим свойствам: разве не
покажется вам смешным чудак, который, не делая никаких различий, вздумал бы
прогнать с рынка здоровенного мужика как какую-нибудь старую попрошайку? Нет и
еще раз нет, друзья. Только для народа пишется закон, народ же является самой
слабой и самой многочисленной частью общества, ему необходимы тормоза, которые
совершенно не нужны человеку могущественному и которые не подходят ему ни под
каким видом. Основная задача мудрого правительства заключается в том, чтобы
народ не сокрушил власть сильных: когда это случается, тысячи несчастий
сотрясают государство и заражают его опасными болезнями на целые века. Но если
в государстве нет иных недостатков, кроме злоупотребления сильными своей
властью в ущерб слабым, в результате чего тяжелеют оковы простонародья, тогда
вместо зла это явление становится благом, и всякий закон, стоящий на страже
такого порядка, будет служить славе и расцвету страны. Такое мировоззрение
царило в феодальной системе, когда Франция достигла высшей ступени своего
величия и благосостояния по примеру древнего Рима, который никогда не был так
велик, как в последний период, в эпоху деспотизма. В Азии множество государств,
где знать может творить все… где только народ находится в цепях. Стремиться к
ослаблению могущества тех, кому оно подарено рукой природы, — значит
противоречить ей; служить ей — это значит следовать примерам жесткости и
деспотизма, которые она постоянно явит нам, значит использовать все средства,
которые она вложила в нас, чтобы дать выход нашей энергии: кто уклоняется от
этого — глупец, не достойный такого щедрого подарка…
