Жюстина поблагодарила своего нового благодетеля и
поинтересовалась, почему такой богатый человек решился путешествовать без
сопровождения и подвергать свою жизнь опасности, как это только что произошло
на ее глазах.
— Я достаточно силен и молод, — ответил Ролан, —
и вот уже несколько лет взял за привычку ходить из дома до Вьена пешком. Это
служит на пользу и моему здоровью и моему кошельку. Дело вовсе не в том, что я
избегаю расходов, потому что я богат, и вы убедитесь в этом, если соблаговолите
увидеть мой замок, но бережливость никогда и никому не вредит. Что до тех
двоих, которые оскорбили меня, это местные бездельники, на прошлой неделе я
выиграл у них сто луидоров в Вьене. Я поверил их честному слову, а сегодня
встретил их, попросил вернуть долг, и вот каким образом эти прохвосты
расплатились со мной.
Наша сострадательная путешественница стала еще сильнее
жалеть беднягу за двойное невезение, жертвой которого он оказался, и тут он
предложил ей отправиться в путь.
— Благодаря вашим заботам я чувствую себя немного
лучше, — сказал он. — Скоро будет темно, давайте доберемся до
постоялого двора, который должен быть в двух лье отсюда. Завтра возьмем
лошадей, и к вечеру будем у меня.
Твердо решив воспользоваться счастливым случаем,
ниспосланным ей небом, Жюстина пошла с Роланом, заботливо поддерживая его, и,
действительно, через некоторое время увидела гостиницу, о которой упомянул ее
спутник. Они поужинали вместе, после ужина Ролан представил ее хозяйке; на
следующее утро на двух нанятых мулах, которых сопровождал лакей из гостиницы,
наши —герои доехали до границ провинции Дофине, все время держа путь в сторону
гор. Путь был слишком длинным, чтобы преодолеть его за один день, и они
остановились в Вирье, где Жюстина ощутила все то же предупредительное внимание
со стороны будущего своего хозяина; наутро они продолжили путешествие все в том
же направлении. К четырем часам вечера они достигли подножия гор, отсюда дорога
стала почти непроходимой. Ролан попросил погонщика не оставлять Жюстину, и все
трое углубились в ущелье. Наша героиня, которую непрерывно в течение четырех
долгих часов везли по извилистым, то поднимающимся, то спускающимся тропам без
всяких признаков жилья, начала выражать первые признаки беспокойства. Ролан
почувствовал это и ничего не сказал; его молчание еще больше встревожило
несчастную девушку, но тут, наконец, она увидела замок, построенный на вершине
горы у самого края глубокой пропасти, и ей показалось, что он вот-вот рухнет
вниз. Она не заметила, чтобы к нему вела какая-то дорога, и они продвигались по
тропам, проложенным горными козами, с обеих сторон огороженным крутой насыпью;
тем не менее они приближались к мрачному жилищу, которое скорее напоминало
воровское убежище, нежели обитель честных людей.
— Вот где я живу, — сказал Ролан, заметив, как поразил
Жюстину замок. Затем, будто отвечая на ее удивленный взгляд, поспешно добавил:
— этот дом для меня очень удобен.
Такой ответ, как легко себе представить, удвоил опасения
нашей героини. Ничто не ускользает от взгляда несчастного: любое слово, любая
мысль, в той или иной степени выраженная теми, от кого он зависит, либо
подавляет, либо оживляет его надежду. Но другого выхода у нее не было, и
Жюстина промолчала. Наконец, после крутого поворота прямо перед ними возникла
старая хижина. Ролан сошел с мула, и Жюстина тоже спешилась по его знаку; потом
он' передал животных лакею, расплатился с ним и отправил его назад. Это
обстоятельство опять не понравилось девушке, и Ролан заметил это.
— Что с вами, Жюстина? — участливо осведомился он,
шагая к своему жилищу. — Вы ведь во Франции: замок стоит на границе
Дофине, а дальше; за горами, Гренобль.
— Я верю вам, сударь, но как могло прийти вам в голову
обосноваться на таком диком месте?
— Да потому что люди, которые здесь живут, не очень
добропорядочные, — ответил Ролан, и вполне возможно, что вам будет трудно
привыкнуть к их занятиям.
— Ax, сударь, зачем вы меня пугаете? И объясните же,
наконец, куда меня ведете.
— Я веду тебя к фальшивомонетчикам, и ты видишь перед
собой их главаря, — сказал Ролан, хватая Жюстину за руку и увлекая ее на
узкий мостик, который опустился со стены при их приближении и тотчас снова
поднялся, когда они прошли. — Посмотри на этот колодец, — продолжал
он, как только они оказались во дворе, указав на большой навес, под которым четверо
женщин, обнаженных и закованных в цепи, вращали большое колесо, — это твои
новые подруги и твоя работа. Если ты будешь каждый день по десять часов крутить
это колесо и, кроме того, как и все женщины, будешь удовлетворять мои капризы,
тебе будут давать шесть унций черного хлеба и плошку бобов. Что касается
свободы, забудь о ней — ты никогда ее не увидишь. А когда умрешь от тягот, тебя
бросят в яму рядом с колодцем, где уже лежат и ожидают тебя две сотни других
тварей той же породы.
— О Господи! — вскричала Жюстина, падая в ноги
Ролану. — Позвольте напомнить вам, сударь, что я спасла вам жизнь… в
какой-то момент мне показалось, что из чувства благодарности вы предлагаете мне
счастье, но вы отплатили за мои заботы тем, что швыряете меня в вечную пучину
несчастий! Разве справедливо то, что вы делаете? Не отомстят ли за это
угрызения, которые источат ваше сердце?
— Объясни пожалуйста, что понимаешь ты под чувством
благодарности, которой, как тебе представляется, ты меня пленила, — сказал
Ролан. — Подумай хорошенько, жалкое ничтожество: что делала ты, спеша
помочь мне? Разве из двух возможностей — следовать своей дорогой или подойти ко
мне — ты не избрала вторую, которую подсказало тебе твое сердце? Следовательно,
ты получила удовольствие, так какого же дьявола ты считаешь, что я обязан
вознаградить тебя за твои же собственные удовольствия? Как могло взбрести в
твою глупую голову, что такой человек, как я, купающийся в роскоши и
довольстве, опустится до того, чтобы быть в чем-то обязанным презренному
существу вроде тебя? Даже если бы ты дала мне жизнь, и в этом случае я ничего
бы тебе не был должен, так как любая мать действует лишь в своих интересах. За
работу, скотина, за работу! И запомни, что цивилизация, отвергнув законы
природы, не смогла лишить ее прав. Природа изначально создавала людей сильных и
людей слабых с условием, что вторые всегда будут подчиняться первым: их
положение в обществе определяли ловкость и ум, в начале это выражалось в
физической силе, затем ее место заняло золото, самый богатый человек стал самым
могущественным, самый бедный сделался самым слабым. Преимущество сильного
всегда было одним из законов природы, ей было все равно, кто держит слабого в
оковах: богатый или сильный. А вот эти порывы благодарности, которыми ты хочешь
приковать меня к себе, ей совершенно неведомы, Жюстина; в ее законах не
записано, чтобы удовольствие оказать кому-нибудь услугу было причиной того, что
принимающий эту услугу должен отказаться от своих исконных прав; разве ты
наблюдаешь у животных, которые служат нам, примеры таких нелепых чувств? Когда
я превосхожу тебя богатством или силой, будет ли естественно, если я уступлю
тебе свои права либо потому, что ты испытала удовольствие, сделав меня своим
должником, либо потому, что будучи несчастной, ты решила получить выгоду таким
путем? Даже если речь идет об услуге между равными людьми, гордая возвышенная
душа не склонит голову из чувства признательности. Разве принимающий услугу не
испытывает унижения? Разве это унижение не служит наградой благодетелю, который
только по одной этой причине возвышается над другим? Наконец, разве возвышение
над себе подобными не является усладой для гордости? Что еще нужно благодетелю?
И если обязательство, унижая того, кто принимает услугу, становится для него
бременем, почему он должен оставаться ему верным? Почему я должен унижаться
всякий раз, когда на меня упадет взгляд того, кто когда-то мне помог? Выходит,
неблагодарность вовсе не порок, а добродетель гордой души, и это так же верно,
как и то, что благодарность есть добродетельное свойство слабых душ. Так пусть
человек окажет мне сколько угодно услуг, если ему так нравится, но только пусть
ничего от меня не требует за полученное удовольствие.
