Бедную сироту, заковали в цепи и посадили на лошадь за спину
одного из всадников, Дюбуа снова села в экипаж, напоследок оскорбив несчастную
тем, что дала несколько экю стражникам, чтобы они смягчили участь заключенной
до суда.
— О добродетель! — выкрикнула в отчаянии Жюстина,
подвергнувшись столь изощренному унижению. — Неужели ты снесешь и это
оскорбление? Неужели порок одержит над тобой победу с такой наглостью и
безнаказанностью?
По приезде в Лион Жюстину посадили в темницу для
преступников как поджигательницу, девицу дурного поведения, убийцу ребенка и
воровку.
В гостинице заживо сгорели семь человек; она сама могла
оказаться в их числе: она хотела спасти ребенка, она рисковала своей жизнью. А
та, которая учинила эту ужасную катастрофу, избежала бдительности законов,
справедливости небес; она торжествовала, она возвращалась к новым злодействам,
между тем как невинная и несчастливая Жюстина была на пороге бесчестья и
смерти.
Дюбуа сообщила епископу о происшедшем, и тот, взбешенный
оттого, что упустил добычу, захотел отыграться хотя бы новыми обвинениями
против несчастной. Он тотчас отправил в Лион своего духовника, снабдив его
ложными свидетельствами против нее. Таким образом, кроме всего прочего, она
обвинялась в том, что обворовала монсеньера, когда тот, проявив милосердие,
взял ее в услужение.
Что касается нашей неудачницы, давно привыкшая к клевете,
несправедливости и несчастью, с самого детства ступившая на путь добродетели с
уверенностью встретить на нем тернии, она испытывала боль, скорее отупляющую,
нежели острую; слезы ее, застывая в глубине сердца, не увлажняли ее прекрасные
глаза. И как это часто случается с человеком страждущим, когда он проявляет
невероятное воображение, пытаясь выбраться из пропасти, в которую зашвырнула
его беда, она вспомнила отца Антонина. Как бы ни была призрачна надежда на его
помощь, Жюстина не отказалась от искушения увидеть его; она попросила вызвать
его, он пришел. Ему не сказали, кто хочет встретиться с ним, и он сделал вид,
будто не узнает Жюстину, которая пришла в замешательство от его поведения и
поспешила сказать тюремщику, что скорее всего этот добропорядочный священник ее
не помнит, так как знал ее много лет назад. Мне не было и двенадцати лет,
продолжала она, когда я впервые исповедовалась перед ним, поэтому я прошу
оставить нас наедине для конфиденциальной беседы.
Как только тюремщик вышел, она упала перед монахом на
колени, увлажнила их слезами и простонала:
— О святой отец! Спасите меня, умоляю вас; вызволите
меня из ужасной беды!
Потом она доказала ему свою невиновность, не скрыв и того,
что непристойные предложения, которые он ей сделал несколько дней назад,
настроили против нее женщину, путешествовавшую с ней, и теперь эта женщина
является ее обвинительницей. Монах выслушал очень внимательно и сказал так:
— Ты, Жюстина, как всегда, возмущаешься, когда начинают
обвинять тебя в твоих проклятых предрассудках, теперь ты видишь, к чему они
привели, и, должно быть, понимаешь, что в сто раз лучше быть счастливой
негодяйкой, чем несчастной добродетельницей. Твои дела обстоят хуже некуда, и
нет смысла скрывать это от тебя. Эта Дюбуа, о которой ты рассказала, очень
заинтересована погубить тебя и будет стараться изо всех сил; Бертран также
будет стоять на своем, все свидетельства против тебя, а сегодня чтобы казнить
человека, достаточно и свидетельств. Между прочим, мне известно, что епископ
Гренобля тайно, но упорно, плетет против тебя заговор, есть слухи, что он даже
приехал сюда, желая лично проследить за твоим процессом. Следовательно, ты
должна готовиться к самому худшему, и спасти тебя может только одно средство. Я
в хороших отношениях с местным интендантом, а он имеет большое влияние на
судейских в этом городе. Я скажу ему, что ты — моя племянница и в качестве
родственника попрошу прекратить судебную процедуру. Попрошу отправить тебя в
лоно моей семьи, затем тебя якобы похитят, но только для того, чтобы заключить
в наш монастырь в этом городе, откуда ты никогда не выйдешь… И там — не стану
скрывать, Жюстина, — там ты будешь рабыней моих прихотей и будешь
исполнять их все без исключения; кроме того, тебе придется угождать и моим
собратьям, короче говоря, ты будешь для нас самой покорной жертвой… Ты меня
понимаешь, ты не забыла обитель Сент-Мари де Буа… Эта участь нелегка, ты знаешь
страсти распутников нашей закалки. Итак, решай сама, не заставляй меня ждать…
— Уходите, святой отец, — с негодованием и ужасом
ответила Жюстина, — уходите! Вы — мерзкое чудовище, если позволяете себе
так жестоко глумиться над моим положением, что заставляете меня выбирать между
смертью и бесчестьем. Я сумею умереть, если так случится, но по крайней мере
мне не в чем будет упрекнуть себя.
— Как вам угодно, прекрасное создание, — сказал
монах, направляясь к двери. — Я не могу насильно вести женщину к счастью.
До сих пор добродетельность славно вам служила, так что продолжайте боготворить
ее… Прощайте, только больше ко мне не обращайтесь…
Он выходил, когда неожиданный властный порыв бросил Жюстину
к его ногам.
— Зверь! — захлебываясь слезами, закричала
она. — Впусти же в свое каменное сердце мои горестные вопли, выслушай их и
не ставь мне условий, которые страшнее смерти.
От резкого движения спали покровы с ее груди, и она
обнажилась — белоснежная грудь, залитая слезами, на которую беспорядочно
ниспадали прекрасные волосы. Жюстина внушала в эти минуты самые мерзкие желания
этому человеку, и злодей захотел тотчас удовлетворить их: он посмел показать,
до какой степени его терзает похоть, он осмелился предаться сладострастию при
виде цепей, сковывавших несчастную девушку, его все сильнее возбуждал меч,
который должен был поразить Жюстину… В этот момент она стояла на коленях,
развратник опрокинул ее навзничь и повалился вместе с ней на жалкую соломенную
подстилку, служившую ей ложем. Она хотела закричать, он засунул ей в рот
платок, связал руки и, лишив ее возможности сопротивляться, задрал ей юбки.
— Ох, черт меня побери, — пробормотал он, —
как хорошо сохранились эти прелести!.. Она все еще очаровательна, эта сучка!
Он раздвинул ей бедра… Не встретив сопротивления, он овладел
влагалищем — это был разъяренный тигр, схвативший кроткого ягненка. Получив ее
несколько мгновений, он уселся ей на грудь, отхлестал ее по щекам членом и
наконец сунул его в сведенный судорогой боли и отчаяния рот.
— Я задушу тебя, если ты шевельнешься, — пригрозил
он, — пока я не залью тебе глотку спермой: только при этом условии я,
возможно, что-нибудь для тебя сделаю.
Но вскоре желания либертена, настолько же необычные,
насколько непостоянные, устремились к другому храму. В его мозгу вспыхнуло
воспоминание о ее великолепной заднице, он повернул ее к себе, и за жаркими
поцелуями последовал яростный натиск. Жюстина извивалась на монашеском колу,
пытаясь соскользнуть с него, но она находилась в такой позе, что каждое ее
движение увеличивало удовольствие монаха вместо того, чтобы помешать ему.
Наконец излилась мощным потоком сперма, и читатель достаточно знает этого
персонажа, чтобы догадаться о тех эпизодах, которые сопровождали развязку: это
была молния, испепеляющая куст, который в напрасном отчаянии пытается
прикрыться слабыми ветвями. Насладившись, монах уставился на свою жертву, и
когда в глазах его погасла ярость, наша бедняжка увидела в них отвращение и
презрение — увы, таков мужчина.
