Здесь мы предвидим, что найдутся читатели, интересующиеся
больше подобными сценами, нежели подробностями движения души добродетельной
нашей героини, которые с нетерпением ждут, когда мы опишем эти мерзости. Чтобы
удовлетворить их любопытство, мы расскажем следующее: молодой господин, ничуть
не устрашившись громадного копья своего лакея, сначала возбуждал его, покрывая
поцелуями, затем, млея от восторга, вставил себе в задний проход. Наслаждаясь
содомитскими утехами, распутник извивался как на вертеле и, кажется, жалел
только о том, что этот стержень не был еще больше; он бесстрашно принимал
мощные толчки, предупреждая и отражая их. Двое нежных и законных супругов не
могли бы ласкать друг друга с таким пылом; их губы сливались, их языки
сплетались, их вздохи смешивались, пока наконец оба, опьянев от страсти, не
завершили одновременным извержением свою оргию. Через короткое время она
возобновилась, и чтобы разжечь фимиам в кадильницах сладострастия, главный жрец
не забыл ни одного средства: поцелуи, нежные прикосновения, грязные ласки,
утонченные упражнения самого разнузданного разврата — все использовалось для
поддержания огня, который начинал стихать, и все это послужило тому, что
жертвоприношения совершились пять раз подряд, и за это время роли любовников ни
разу не переменились. Молодой хозяин оставался женщиной и несмотря на то, что
он обладал превосходным инструментом, который неустанно возбуждал руками лакей,
сношая его, у него ни на секунду не возникло желания исполнить обязанности
мужчины. Если он массировал лакейский член, если сосал его, то для того лишь,
чтобы возбудить своего содомита, чтобы не дать ему передышки, но никаких
активных действий не предпринимал.
О, каким долгим показалось это зрелище Жюстине, насколько
невыносимо для добродетели наблюдать торжествующий порок!
В конце концов, оставшись без сил, актеры этой скандальной
сцены тяжело поднялись и собрались отправиться восвояси, как вдруг хозяин,
подойдя к кусту, чтобы опорожнить от спермы свои потроха, заметил платок,
повязанный на голове Жюстины.
— Жасмин, — повернулся он к лакею, — нас
обнаружили, мы пропали… Здесь какая-то мерзавка… она видела, чем мы занимались.
Давай-ка вытащим ее из логова и узнаем, зачем она там пряталась.
Но дрожащая Жюстина опередила их, сама выскочила из своего
укрытия и бросилась в ноги незнакомцам.
— О господа! — запричитала она, простирая к ним
руки. — Сжальтесь над несчастной, которая заслуживает этого больше, чем вы
полагаете, и мало на свете несчастий, которые могут сравниться с моими. Пусть
положение, в котором вы меня нашли, не бросит на меня ни тени подозрения,
потому что это следствие моей нищеты, а не моих поступков. Вместо того, чтобы
увеличивать беды, которые меня преследуют, соблаговолите уменьшить их и
предоставьте мне средства, избежать ударов судьбы.
Господин де Брессак — так звали молодого человека, в чьи
руки попала Жюстина, — будучи закоренелым злодеем и распутником, не был
вместе с тем лишен весьма значительной дозы сочувствия. Правда, к сожалению, мы
очень часто видим, как сладострастие подавляет жалость в сердце мужчины: обычно
оно ожесточает его, и независимо от того, требует ли большая часть его
низменных утех апатии души, или же мощная встряска страсти, производимая в его
нервной системе, ослабляет их воздействие, либертен очень редко проявляет
чувствительность
[17]
.
Однако к этой естественной бездушности в людях, о которых мы
ведем рассказ, в Брессаке добавлялось глубочайшее отвращение к женщинам, это
была ненависть, настолько укороченная ко всему, что касалось противоположного
пола, который он называл не иначе, как мерзким, что Жюстине не удалось
пробудить в нем чувств, на какие она рассчитывала.
— Послушай, лесная горлица, — жестко заявил
Брессак, — если тебе нужны дураки, поищи их в другом месте: ни мой друг,
ни я, мы вообще не прикасаемся к женщинам, они внушают нам ужас, и мы держимся
от них подальше. Если ты просишь милостыню, поищи людей, которые любят творить
добрые дела, мы же творим только злые. Но скажи, несчастная, видела ли ты то,
что происходило между мною и этим юношей?
— Я видела, как вы беседовали, сидя в траве, —
ответила осторожная Жюстина, — но ничего больше, клянусь вам, господа.
— Мне хочется тебе верить, — сказал
Брессак, — и в этом твое счастье. Если бы я решил, что ты видела еще
что-нибудь, ты никогда не вышла бы из этого куста… Сейчас еще рано, Жасмин, и у
нас есть время выслушать историю этой девочки, давай узнаем ее, а потом
посмотрим, что делать.
Молодые люди сели под деревом, Жюстина присоединилась к ним
и рассказала со своим обычным красноречием о всех несчастьях, которые
преследовали ее с тех пор, как она появилась на свет.
— Ладно, Жасмин, — сказал Брессак,
поднимаясь, — будем на этот раз справедливыми. Мудрая Фемида уже осудила
это бедное создание, поэтому не следует препятствовать планам великой богини:
приведем в исполнение смертный приговор, вынесенный этой преступнице. И это
маленькое убийство, весьма далекое от преступления, будет нашим вкладом в
восстановление морального порядка: раз уж мы иногда сами нарушаем этот порядок,
будем иметь мужество восстанавливать его, когда представляется случай…
И злодеи, грубо схватив девочку, потащили ее в глубину леса,
смеясь над ее слезами и жалобными криками.
— Сначала разденем ее догола, — сказал Брессак, срывая
все покровы скромности и целомудрия, но при этом обнажившиеся прелести
нисколько не смягчили этого человека, равнодушного ко всем чарам пола, который
он презирал.
— Женщина — это мерзкая тварь! — повторял он,
брезгливо попирая ее ногами. — Взгляни, Жасмин, на это животное! —
Потом, плюнув не нее, прибавил: — Скажи, друг мой, смог бы ты получить
удовольствие от этой твари?
— Никакого. Даже в задницу, — коротко ответил
лакей.
— Вот так! Вот что глупцы называют божеством, вот что
обожают идиоты… Посмотри же, посмотри на этот живот, на эту мерзкую щель; вот
храм, которому поклоняется глупость, вот алтарь, где воспроизводится род
человеческий. Давай же не будем жалеть эту стерву, давай привяжем ее…
И бедную девочку вмиг связали веревкой, которую злодеи сделали
из своих галстуков и носовых платков; затем они растянули ее конечности между
деревьями, и в таком положении, когда ее живот свешивался над самой землей, все
ее тело пронзила такая острая боль, что на лбу выступил холодный пот; теперь
она существовала только благодаря этой нестерпимой пытке, она испустила бы дух,
если бы боль перестала терзать ее нервы. Чем сильнее страдала несчастная, тем
больше веселились наши молодые люди. Они сладострастно наблюдали за ней; они
жадно ловили каждую судорогу, пробегавшую по ее лицу, и их жуткая радость
принимала различные оттенки в зависимости от интенсивности ее мучений.
— Достаточно, — сказал наконец Брессак, — мы
попугали ее как следует.
