— Довольно, друг мой, — сказал Роден, —
теперь посношайся со своей сестрицей, только обязательно в зад! Нет ничего
приятнее, чем прочистить задницу, которую ты перед этим выпорол. Я же буду
твоим наперсником и облегчу твою приятнейшую задачу.
Он схватил юношеский член, приблизил его к ягодицам Леоноры,
смочил языком ее задний проход и инструмент ее брата, соединил их
соответствующим образом, положил пальцы юноши на клитор пациентки, а сам
приготовился содомировать Фьерваля.
— Забирайся ему на спину, — приказал он
Розали, — а я буду сношать этого Амура и ласкать тебе задницу;
Марта будет продолжать пороть меня, а моя сестра почешет мне
ладони своими прекрасными ягодицами… О дьявольщина! Какое блаженство! —
вскричал сластолюбец, возносясь на седьмое небо. — Может ли быть
что-нибудь приятнее? Впрочем, конечно может, — тут же поправился
он, — и в этом меня убедишь ты, Розали, вернее твой бесподобный зад.
Короче говоря, я буду содомировать свою дочь.
— Какой же ты ненасытный, — попеняла ему
Селестина. — Все-то тебе мало.
— А как ты думала, сестра? Может ли быть иначе при
таких вкусах, как у меня? Да и тебе ли удивляться! Ты ведь самая похотливая из
женщин и прекрасно понимаешь мои причудливые прихоти… Но погодите, прежде чем
составить группу, которая наверняка будет стоить мне немалой дозы спермы,
давайте еще немного развлечемся.
Становитесь на колени с в следующем порядке: Леонора ко мне
задом, Фьерваль — лицом, моя сестрица — задом, Марта — лицом, Розали возьмет в
руки мой орган и будет вставлять его во все храмы по очереди, и я каждому
засвидетельствую свое почтение. Как только я войду в очередную пещеру, она
взберется на диван, прижмется к моему лицу задницей и заставит меня, будто
против моей воли, целовать себе ягодицы и маленькую розовую дырочку… Ах,
негодница, — сказал он дочери, добравшись до последнего храма, то есть до
рта Марты, — ах, злодейка, я накажу тебя за твое дерзкое и непристойное
поведение! Надо же: она заставила облизывать свой зад человека, которому
обязана жизнью! Еще немного, и она раздавила бы мне нос. Бессовестное создание,
я тебе покажу, как издеваться над отцом.
Оставив свой член во рту Марты, он взял многохвостую плетку
с железными наконечниками и набросился на дочь. Скоро несчастная девочка была в
крови от поясницы до колен. Сразу вслед за орудием пытки он впивался в
истерзанные места губами, и все тело жертвы, в том числе задний проход, но исключая,
разумеется, вагину, было облизано самым тщательным образом. Затем, почти не
меняя позиции, только сделав ее более удобной, Роден проник в тесный приют
истинных наслаждений. Злодей содомировал свою дочь, Фьерваль содомировал его
самого, взор Родена услаждало великолепное седалище Леоноры, которое он осыпал
поцелуями, справа и слева под руками у него находились еще две задницы —
гувернантки и сестры. Чего еще было ему желать? Он судорожно перебирал руками,
он целовал, он взламывал узкую брешь, в его заднице подобно поршню действовал
член юноши, кроме того, он тысячью поцелуев, один страстнее другого, изливал
свой восторг на предмет, который чтил больше всего на свете. Наконец бомба
взорвалась: горячая жидкость залила потроха его дочери, и обезумевший либертен
вкусил самые сладостные наслаждения в чаду инцеста и бесстыдства.
Эти оргии сменились непродолжительным отдыхом. Участницы
окружили Родена и стали сообща ласкать его: одна старалась вдохнуть в него
энергию жаром своих поцелуев, другая сжимала обессилевший член и, обнажив
натруженную головку, легонько массировала ее, третья щекотала задний проход,
четвертая предлагала ему свой обольстительный зад и провоцировала его, а юный
Фьерваль вставил ему в рот свой орган. Эти трогательные хлопоты скоро оживили нашего
умирающего героя: Марта, занимавшаяся его членом, продемонстрировала
присутствующим состояние пациента и поздравила всех с успехом.
— Вы хотите, чтобы я умер от восторга и
наслаждения, — сказал Роден. — Ну ладно, я согласен; разве плохо
скончаться таким образом? Я прошу тебя, Селестина, совокупляться на моих глазах
с Фьервалем, а его сестра опустится перед тобой на колени и будет сосать тебе
клитор; в это время Розали и Марта будут ублажать меня: одной я поручаю свой
зад, другой — член, и будь уверена, что твой оргазм станет сигналом к моему.
Но Роден слишком понадеялся на свои силы: его сестра
извергнулась уже шесть раз подряд, прежде чем угрюмый фаллос Родена только на
одну четверть обрел твердость, необходимую для пролития семени.
— Тогда сосите меня все по очереди, — распорядился
он, — когда чьи-нибудь губы заключат в объятия мой член, другая тут же
прильнет своими губами к моим, а третья будет лобзать мою задницу, чтобы все
самые чувствительные места моего тела были обласканы и чтобы только ваши языки
исторгли из меня сперму.
План был приведен в исполнение, но Роден плохо рассчитал
продолжительность процедуры. Целый час его целовали, сосали и даже покусывали в
самых разных местах, и только после этого природа одарила его, в конце концов,
своей благосклонностью: он сбросил пыл в рот своей дочери, впиваясь языком в
рот Леоноры, ощущая в своем заднем проходе горячий язык Фьерваля и стискивая
обеими руками ягодицы сестры и Марты.
— Если есть на свете что-нибудь приятное, —
проговорил Роден, отдышавшись, — так это распутство. Где еще встречается
страсть, которая так сладострастно щекочет все наши чувства? Есть ли на земле
занятие, которое приносит такую радость? Только либертинаж способен разбить
погремушки, которыми нас тешили в детстве, только он зажигает факел разума и
наполняет человека энергией, так не сделать ли из этого вывод, что природа
сотворила нас для наслаждений? Сравните с ним все прочие занятия, и вы увидите,
что нет других, которые могли бы вдохнуть столько жара в человеческое сердце. И
такова эта власть, что едва распутство овладеет нашим сердцем, как оно напрочь
забывает обо всем остальном. Посмотрите внимательно на настоящего распутника, и
вы увидите, что он постоянно озабочен либо тем, что уже сотворил, либо тем, что
замышляет. Он всегда равнодушен ко всему, что не касается его удовольствий, он
всегда задумчив и поглощен своими мыслями, он будто боится впустить в себя
какое-нибудь чувство, которое может хотя бы на минуту отвлечь его от забот
похоти, если он хоть раз прикоснулся к культу этого бога, его никогда больше не
взволнует ничто другое, и ничто не вырвет из его души эту восхитительнейшую
страсть. Стало быть, только ей одной мы должны посвятить свою жизнь, только она
должна вызывать наше уважение. Будем же презирать все, что противится ей или
удаляет нас от нее, будем свидетельствовать ей все наше почтение и слепо
предадимся всем ее порокам; пусть священным будет для нас только то, что ей
служит; только ради нее мы чувствуем, существуем, дышим, и одни глупцы находят
ее опасной. Но даже если и есть в ней какие-то неудобства, не стоит ли
предпочесть их всем опасностям воздержанности, всей скуке благоразумия? Разве
инертность человека скромного не есть отражение затхлости и смерти? Холодный и
бесстрастный человек — это символ отдохновения природы, так зачем он нужен? Что
он приводит в движение ? Каково его предназначение? Кому и чему нужен его
педантизм? А если он никчемен, не осужден и не проклят ли он заранее? Не
является ли обузой для общества? Если бы скромность и воздержанность правили миром,
все бы в нем увяло, не было бы ни движения, ни энергии, и мир погрузился бы в
хаос. Вот чего не желают понять наши моралисты, потому что их принципы основаны
на религии, потому что они не допускают наличия жизни вне сферы своего божества
и потому еще, что этот чудовищный плод воспаленного воображения людей никоим
образом не вписывается в расчеты философии. Но парадокс заключается в том, что
препятствия, возводимые человеком на пути к разврату, тоже являют собой
инструменты либертинажа: целомудрие, первое из этих препятствий, не служит ли
оно одним из активнейших побуждений этой страсти? Нам не хочется, чтобы другие
знали наши фантазии, нам кажется, что только мы можем понять их, что все
остальные, не принадлежащие к нашему кругу, должны быть ниже этого. Таков был
исходный мотив, который заставил набросить покровы таинственности на
непристойность: распутник не хотел явить всему миру тайну, составляющую его
собственную сущность, и занавес приподнимался только затем, чтобы умножить его
удовольствия. Нет сомнений в том, что в мире было бы меньше сластолюбцев, если
бы в моде был цинизм: люди скрываются, когда хотят бросить вызов общепринятым
правилам, и первый человек, который на заре человечества утащил свою любовницу
в кусты, был самым развратным из людей. Поэтому давайте распутничать, дети мои,
давайте осквернять себя всевозможными мерзостями, давайте сношаться, не зная
меры и освободив от оков все наши наклонности; будем боготворить наши вкусы,
зная, что чем больше мы погрузимся в разврат, тем скорее достигнем счастья,
которым похоть одаривает тех, кто верно служит ей.
