Ла Барр
[26]
, казненный при Людовике XV,
возможно заслужил бы великих почестей несколько лет спустя. Вообще нет на земле
двух народов, которые были бы добродетельны на один манер, выходит, за
добродетелью не стоит ничего реального, ничего изначально хорошего, и она не
заслуживает нашего поклонения. Ею надо пользоваться как простым инструментом,
притворно принимать добродетель страны, в которой живешь, чтобы те, кто
практикует ее по убеждению или по государственной необходимости, оставили тебя
в покое, и чтобы эта добродетель в силу своего могущества предохраняла тебя от
покусительства людей, проповедующих порок. Но повторяю еще раз: все это зависит
от обстоятельств и не свидетельствует в пользу непререкаемости. Впрочем, есть
добродетели непереносимые для некоторых людей. Порекомендуйте целомудрие
распутнику, воздержанность — пьянице, благодушие — жестокому злодею, и вы
увидите, как природа, более могущественная, чем ваши советы и ваши законы,
сломает все оковы, которые вы хотите навязать, и вам придется признать, что та
добродетель, которая противоречит страстям или клеймит их, может сделаться
очень опасной. Такое произойдет с людьми, которых я упомянул, и они конечно
предпочтут пороки, ибо это единственные способы или состояния, лучше всего
соответствующие их физической или моральной конституции. Согласно этой гипотезе
полезными можно назвать пороки. Иначе как может быть полезной добродетель, если
вы считаете таковым какой-нибудь порок? Вам внушили, что добродетель полезна
для других и в этой связи она хороша, так как если я делаю только то, что
хорошо для других, в свою очередь я должен получить от них только хорошее, то
есть доброе. Берегись, Жюстина: это элементарный софизм. За малую толику добра,
которое я получаю от других по той причине, что они практикуют добродетель в
ответ на мое вынужденное добро, я лишаю себя тысячи нужных мне вещей: стало
быть, — отдавая много и получая мало, я проигрываю; я испытываю много зла
от лишений, которые терплю, чтобы оставаться добродетельным, оттого, что не
получаю соответствующего вознаграждения. А раз договор несправедливый, почему я
должен подписать его? И не разумнее ли прекратить давать людям благо, которое
приносит мне столько зла? Рассмотрим теперь неприятности, которые я могу
доставить другим, если буду порочен, и зло, которое в свою очередь испытаю от
них, если все будут похожи на меня. Принимая всеобщность порока, я, разумеется,
рискую, с этим я согласен, но этот риск, вернее, связанные с ним переживания
компенсируются удовольствием, испытываемым мною оттого, что я подвергаю риску и
других людей. В таком случае все приблизительно в одинаковой мере счастливы, но
такого быть не может в обществе, где одни люди добрые, другие — злые, потому
что подобное смешение порождает бесконечные ловушки, которых просто-напросто не
бывает в противоположном случае. В обществе смешанном все интересы противоречат
друг другу, вот вам и источник бесчисленных несчастий; в среде, полностью порочной,
все интересы одинаковы, каждый индивид имеет одинаковые вкусы и наклонности,
все идут к одной цели, и все счастливы. Глупцы могут возразить, что зло не
делает человека счастливым… Согласен, если только все договорятся творить одно
добро. Но попробуйте пренебречь тем, что вы называете добром, и уважать только
то, что зовется у вас злом, тогда все с удовольствием будут творить последнее и
не потому, что это будет позволено (очень часто дозволенное, напротив, теряет
свою привлекательность), но потому, что страх запретов уменьшает удовольствие
от порока, внушенное природой. Возьмем к примеру общество, в котором инцест
рассматривается как преступление. Подверженные такой страсти будут несчастливы,
так как общественное мнение, законы, религиозный культ — все это испортит им
всякое удовольствие; тот, кто хочет предаваться этому пороку, но боится
законов, также несчастен, таким образом закон, запрещающий инцест, будет
порождать недовольство. А в соседнем обществе, где инцест не является
преступлением, его противники не будут несчастными, зато его сторонники
наверняка будут счастливы, следовательно, закон, разрешающий это занятие, лучше
служит благу людей, нежели запреты. То же самое можно сказать о всех других
вещах, называемых по глупости порочными. Если посмотреть на наш мир под этим
углом зрения, мы увидим толпу несчастных: там, где все разрешено, никто не
жалуется, потому что тот, кто любит необычные удовольствия, наслаждается ими
без страха, тот, кто к ним равнодушен, нисколько от них не страдает. В преступном
обществе все люди либо довольны, либо пребывают в безразличном состоянии, в
котором нет ничего обременительного, следовательно, не может ваша хваленая
добродетель дать счастье всем членам общества; так пусть ее поклонники не
гордятся почитанием, которое им оказывается по причине несовершенного
устройства общества — это лишь дело случая, но в сущности этот культ нелеп и
надуман и не делает добродетель привлекательнее. Напротив того, порок всегда
сопряжен с приятными моментами, только в нем можно обрести счастье, он один
воспламеняет и поддерживает страсти, и тот, кто подобно мне избрал его своей
привычкой, не в состоянии от него отказаться. Я знаю, что предрассудки его
побеждают, что иногда над ним торжествует людское мнение, но на свете нет
ничего отвратительнее предрассудков и ничего, заслуживающего большего
осуждения, чем общественное мнение. Как сказал Вольтер, это мнение правит
миром, так не признать ли, что оно, как и все правители, имеет власть,
основанную на условностях и случайностях? Да и что может значить для меня
мнение людей? Какое мне дело, что они думают обо мне — главное, чтобы я находил
радость в своих принципах! Если мне неизвестно чужое мнение, оно не делает мне
ничего плохого, а если мне его тычут в нос, ну что ж, это мне — доставит лишнее
удовольствие, да, именно удовольствие, так как презрение со стороны дураков для
философа приятно: приятно игнорировать общественное мнение, а вершина мудрости
заключается в том, чтобы не обращать на него внимания. Часто добродетель
похваляется всеобщим уважением, но скажите, что выигрывает человек, которого
кто-то уважает? Кроме того, чужое уважение оскорбляет гордость: порой я могу
полюбить того, кого презираю, но никогда не сумею полюбить того, кого почитаю,
и у последнего всегда будет множество врагов. Поэтому не стоит колебаться между
этими двумя способами жизни: добродетелью, которая приводит лишь к самому
бессмысленному и самому скучному бездействию, и пороком, в котором человек
находит все, что есть самого сладостного на земле.
Вот какой была жуткая логика порочных страстей Родена, и
мягкое и естественное красноречие Жюстины не могло справится с такими
софизмами. Зато Розали, более податливая и менее развращенная, Розали,
испытывавшая ужас от того, чем ей приходилось заниматься, понемногу прислушивалась
к советам своей подруги. А наша наставница жаждала преподать юной ученице
первые уроки религии. Впрочем, здесь не помешала бы помощь духовника, но его,
увы, в доме не было: Роден презирал всех священнослужителей так же искренне,
как и культ, который они проповедовали, и ни за что на свете не потерпел бы их
присутствия возле своей дочери. Равно невозможно было отвести девочку к
исповеднику: Роден не отпускал дочь из дома без сопровождения. Поэтому
приходилось ждать подходящего случая, а пока Жюстина исправно наставляла свою
подопечную; прививая ей вкус к добродетелям, она приобщала ее к религии; она
объясняла ей религиозные догматы, открывала священные тайны и, объединяя в
молодом сердце эти два чувства, она незаметно делала их необходимыми для
будущего счастья девочки.
