— Скоро вы будете иметь честь лицезреть господина,
тогда и узнаете все, что вам положено знать.
— Но скажите, добрая женщина, почему я нахожусь здесь?
— Для удовольствия господина.
— О святое небо! Как? Что я слышу! Он хочет принудить
меня к тому, чтобы… к вещам, сама мысль о которых приводит меня в ужас?
— Вы будете делать то, что и все остальные, и у вас
будет повода жаловаться не больше, чем у остальных.
— Остальных? Значит здесь я не одна?
— Конечно, не одна. Будет, будет вам, успокойтесь и
наберитесь терпения.
На этом дверь закрывалась.
Наконец на шестнадцатый день Жюстину неожиданно
предупредили, чтобы она была готова к предварительной церемонии. Не успела она
опомниться, как в комнату с шумом вошел Бандоль в сопровождении дуэньи.
— Я хочу посмотреть ее влагалище, — заявил он
матроне. Жюстину в тот же миг схватили за руки, не дав ей возможности
сопротивляться, и задрали ей юбку.
— Так, так, — презрительно проговорил
Бандоль, — это и есть девица, которой предстоит умереть здесь… которая
задумала выдать меня?
— Да, это она, — прозвучал ответ старухи.
— Ну, если это так, с ней нечего церемониться. Как у
нее с девственностью?
Старая карга водрузила на нос очки и наклонилась обследовать
нашу героиню.
— Здесь уже побывали, — сообщила она, — но
это не повлияло ни на размеры, ни на свежесть. Здесь есть чем насладиться.
— Отойдите, я сам взгляну, — сказал Бандоль.
Опустившись на колени перед раскрытой вагиной, негодяй запустил туда и пальцы и
нос и язык.
— Пощупайте ей живот, — обратился он к старухе,
поднявшись, — проверьте ее на предмет возможности зачатия.
— Все в порядке, — ответила та после тщательного
осмотра, — состояние превосходное, я уверена, что через девять месяцев
будет хороший результат.
— Боже мой! — простонала Жюстина. — Даже
вьючное животное не обследуют с таким пренебрежением! Чем заслужила я, сударь,
участь, которую вы мне готовите? И на чем основана ваша власть надо мной?
— А вот на чем, — ответил Бандоль, показывая свой
детородный орган. — Эта штука торчит как кол, и я хочу сношаться.
— Но как связать с человечностью вашу жестокую логику?
— А что такое человечность, девочка? — Ответьте
мне, пожалуйста.
— Добродетель, которая придет вам на помощь, если вдруг
вы сами окажетесь в несчастии.
— Это невозможно при наличии пятисот тысяч ливров
годовой ренты и с такими принципами и здоровьем, как у меня.
— Это всегда случается с тем, кто делает несчастными
других.
— Вы только полюбуйтесь на это рассудительное
создание, — заметил Бандоль, застегивая свои панталоны. — Такие мне встречаются
нечасто, тем приятнее побаловаться с ней. Убирайтесь, — сказал он,
обращаясь к старухе.
Бандоль усадил Жюстину рядом и продолжал:
— Откуда ты взяла, дитя мое, что коль скоро природа
сотворила меня сильным, как физически, так и духовно, вместе с этим даром она
не дала мне права обращаться с низшими существами сообразно моей воле?
— Эти достоинства, которыми вы хвастаете, должны
служить дополнительным мотивом, чтить добродетель и помогать обездоленным, но
вы его не заслуживаете, если не употребляете свой дар таким образом.
— Я отвечу тебе, милая девушка, что такие рассуждения
не трогают моего сердца. Чтобы я относился к тебе так же, как к самому себе,
мне надо отыскать в твоей личности какие-то черты, которые будут для меня столь
же дороги, как мои вкусы или мои желания. Но так ли обстоит дело? Скажу больше:
может ли так обстоять дело? Следовательно, считая тебя абсолютно чужеродным
или, если угодно, пассивным элементом, я полагаю, что мое уважение к тебе
должно быть относительным или, если выразиться понятнее, пропорциональным
пользе, которую ты можешь мне принести, а эта польза, раз я сильнее тебя, будет
заключаться только в слепом, рабском повиновении с твоей стороны. Только так мы
оба сможем исполнить предназначение, ради которого создала нас природа: я
исполню его, подчинив тебя моим страстям, сколь бы необычны они ни были, а ты
сделаешь, когда будешь безропотно удовлетворять их. Твое понятие о
человечности, Жюстина, — это плод софизмов и сказок: человечность, вне
всякого сомнения, состоит не в том, чтобы заботиться о других, но в том, чтобы
охранить себя, то есть чтобы развлекаться и наслаждаться в ущерб кому бы то ни
было. Нельзя путать цивилизованность с человечностью, ибо последняя — дитя
природы, попробуй прислушаться к ней без предрассудков, и ее голос никогда тебя
не обманет; первая есть творение людей и, значит, плод всех собранных вместе
страстей и интересов. Природа никогда не внушает нам то, что может ей не
понравиться или оказаться бесполезным для нее: всякий раз, испытывая
какое-нибудь желание, мы чувствуем, что нас сдерживает что-то, будь уверена,
что этот барьер воздвигнут рукой человека. Так ради чего уважать эти кандалы?
Если мы опускаемся до такой степени, виновата в том только наша трусость или
слабость, но если слушаться голоса разума, все преграды исчезают. Немыслимо,
чтобы природа могла вложить в нас желание совершить какой-то поступок, который
был бы ей неугоден. Ты сама видишь, Жюстина, что мои вкусы очень странные: да,
я не люблю женщин, мне невыносима сама мысль о том, чтобы они испытывали
удовольствие, но для меня нет ничего приятнее, чем брюхатить их, а потом
уничтожать плод, который я зачал в их утробе. И, уж конечно, неизмерима моя
вина в глазах других людей, однако неужели из-за этого я должен себя
переделать? Полноте: что значит для меня чье-то уважение или мнение, чем
являются эти химеры в сравнении с моими вкусами и страстями! То, что я теряю
ради этих пустых понятий, есть результат чужого эгоизма, то, что им
предпочтено, — это самое высшее наслаждение в жизни.
— Самое высшее! О сударь, как вы можете…
— Да, самое высшее, Жюстина; эти удовольствия тем
сладостнее, чем больше они непохожи на общепринятые обычаи и нравы, и вершина
сладострастия в том, чтобы сокрушить все преграды.
— Но, сударь, это же настоящее преступление!
— Бессмысленное слово, моя дорогая, в природе
преступлений не существует: это понятие придумали люди, и это вполне
естественно, потому что они им обозначают то, что нарушает их покой. Может,
конечно, существовать преступное деяние одного человека по отношению к другому,
но в глазах природы…
Здесь Бандоль повторил, правда, в других выражениях то, что
говорил Роден по поводу отсутствия преступления в акте детоубийства; новый
персонаж с неменьшей энергией убеждал Жюстину, что человек вправе распоряжаться
плодом, который он сам же посеял, что из всех видов собственности нет ни
одного, более законного.
— Цель природы исполнена в тот момент, когда женщина
беременеет, — продолжал Бандоль, — но ей безразлично, созреет ли плод
или будет сорван недозрелым.
