Организованное существо можно сравнить с часовым механизмом,
который, если его разбить, более не пригоден к применению. Говорить, что душа
будет чувствовать, думать, радоваться, страдать после смерти тела — значит утверждать,
будто разбитые на тысячу деталей часы могут продолжать показывать время. И тот,
кто считает, что душа будет жить после уничтожения тела, очевидно, думает, что
тело будет продолжать претерпевать изменения, когда человека не станет.
Да, милое дитя, поверь мне: после смерти твои глаза больше
не будут видеть, уши не будут слышать, из твоего гроба ты не сможешь быть
свидетельницей того, что твое воображение рисует тебе сегодня в таких мрачных
красках; ты уже не будешь принимать участия в том, что происходит в мире, тебе
будет все равно, что станет с твоим прахом, ты просто не будешь этого знать
точно так же, как это было накануне твоего рождения. Умереть — это значит
перестать думать, чувствовать, наслаждаться, страдать, вместе с тобой
рассыпятся твои мысли и представления, и твои горести и радости не последуют за
тобой в могилу. Взгляни на смерть трезво и спокойно не для того, чтобы
увеличить свои страхи и свою меланхолию, но чтобы привыкнуть относиться к ней
должным образом и уберечься от ложного ужаса, который пытаются тебе внушить
враги твоего спокойствия.
— О, сударь, — произнесла Жюстина, — как
печальны эти мысли! Разве не более утешительны те, которые мне внушали в
детстве?
— Знаешь, Жюстина, философия — это вовсе не искусство
утешать слабых, у нее нет другой цели, кроме как возвысить разум и вырвать из
человека предрассудки. Я не утешаю, Жюстина, — я говорю правду. Если бы я
захотел утешить тебя, я бы мог, например, сказать, что для тебя, как и для
остальных женщин моего сераля, сразу откроются двери на свободу, как только ты
родишь мне ребенка. Но я не говорю тебе этого, потому что не хочу тебя
обманывать: ты знаешь мою тайну, и этот злополучный факт обрекает тебя на
пожизненное заключение. Ты можешь представить себя в гробу, о котором я только что
рассказывал, дорогая, но тебе никогда не видать двери, через которую ты сюда
вошла.
— Ах, сударь!
— Я уже готов, Жюстина, пойдем вниз: довольно болтать,
я хочу сношаться.
Бандоль вызвал дуэнью, Жюстину отвели в кабинет, служивший
для таких жертвоприношений, крепко привязали к самому банальному ложу, и
матрона удалилась.
— Мерзкая тварь! — неожиданно со злобой сказал
сатир, — теперь, надеюсь, ты понимаешь, к чему может привести
добродетельный порыв. Я видел, что добродетель всегда попадалась в свою
собственную западню и оказывалась жертвой порока. Не надо было тебе лезть в
воду спасать того ребенка, и у меня не возникло бы никаких сомнений.
— Чтобы я совершила такое ужасное злодеяние! Ни за что
на свете, сударь!
— Замолчи, потаскуха! Я уже тебе все объяснил: мы имеем
полное право распоряжаться кусочком плоти, замешанном на нашей сперме. Когда ты
снесешь свое яичко, я утоплю его на твоих глазах.
— Ради всего святого, сударь, сжальтесь надо мной! Ваша
страсть скоро пропадет, и я буду не нужна вам; вы будете презирать меня и
бросите, но если вы используете меня в других целях, я постараюсь оказать вам
большие услуги.
— Какие к черту услуги! — При это Бандоль грубо
тискал промежность и грудь Жюстины. — Такая шлюха, как ты, годится только
для того, чтобы сношать ее, и только этим ты будешь мне служить; единственная
разница между тобой и другими будет заключаться в том, что с тобой будут
обращаться гораздо хуже, так как остальные женщины выйдут отсюда, а ты останешься
на всю жизнь.
И Бандоль, достаточно возбужденный, принялся за дело.
Но Бандоль, подобно всем философам… всем мыслящим людям,
имел свои причуды, предваряющие главный акт. Причуда человека, который обожает
вагину, состоит в том, чтобы целовать ее, а наш развратник заходил в своей
страсти еще дальше: он ее сосал, покусывал клитор и бесконечно развлекался тем,
что вырывал зубами волосы из промежности. Эта прелюдия принимала все более
жестокий характер, очевидно, по той причине, что Бандолю не часто встречались
столь свежие и прелестные влагалища. В конце концов этот бедный крохотный
предмет нашей героини кровоточил от многочисленных укусов, следы которых носили
и очаровательные ягодицы. Развратник всерьез принимался за свое черное дело,
когда ему сообщили, что одна из женщин вот-вот разродится. Таков был обычай:
когда начинались роды, срочно извещали султана, который в подобных случаях
действовал так, как будет описано ниже.
— Вам следовало бы подождать немного, — сначала
сказал он старухе, которая ему помешала, — я как раз собирался
позабавиться… Ну ладно: ваш долг — предупредит, меня, вы его выполнили, и я не
сержусь на вас. Развяжите эту девицу, она пойдет с нами: когда-нибудь она
займет ваше место, поэтому пусть учится заранее.
Жюстина, старая дуэнья и Бандоль перешли в маленькую комнату
женщины, собравшейся рожать. Это была даже не женщина, а девятнадцатилетняя
девушка, прекрасная как весна, и у нее уже начинались схватки. Бандоль и старая
ведьма подняли ее и положили на странное ложе, отличавшееся от того другого,
предназначенного для совокупления, но такое же неудобное. Жертва лежала на
качающейся доске, причем верхняя часть тела и ноги находились в очень низком
положении, а средняя часть была приподнята, таким образом роды предстояли
весьма болезненные, и это обстоятельство было одним из услад нашего либергена.
Как только несчастную красавицу уложили на эту машину, бедняжка начала
испускать пронзительные крики.
— Прекрасно! — выразил удовлетворение Бандоль,
ощупывая ее. — Я вижу, что роды будут нелегкими, и я рад этому, Жюстина,
рад, что ты сможешь оценить мою ловкость.
Чтобы лишний раз убедиться в соответствующем состоянии
пациентки, он глубоко сунул палец в ее вагину.
— Все верно, она будет страдать, — возгласил он с
радостью, — и ребенка будем выдавливать ногами.
Затем, видя, что состояние ее не меняется, добавил:
— Да, другого средства нет: мать должна погибнуть,
иначе ребенка не спасти; поскольку он еще может доставить мне очень большое
удовольствие, а она совершенно бесполезна, было бы глупо раздумывать…
Несчастная слышала ужасный приговор: злодей даже не пытался
скрыть свои намерения.
— Итак, единственная возможность — сделать кесарево
сечение, и я так и сделаю.
Он приготовил инструменты и надрезал женщине живот; вскрыв
его, он полез внутрь, добрался до плода; мать скончалась почти мгновенно, но
ребенка извлекли по частям.
— Ах, господин мой, — сказала старая карга, —
вы сделали прекрасную операцию.
— Вздор! Ничего у меня не получилось, — обрезал
Бандоль, — и это твоя вина: какого черта ты мне мешаешь, когда я
возбужден? Ты же знаешь, что я ничего другого не могу делать, когда меня
переполняет сперма, вот тебе и результат. Ну ладно, займись моим членом,
Жюстина… Пусть мое семя окропит окровавленные остатки этих тварей.
